Зачем же я пью вино, а не воду, или взвары с отварами? Да принято так, да чтобы от людей не отличаться! Где вы видели ратника черную рубашку, который бы не пил и не буянил в трактирах да кабаках? Я бы выделялся в невыгодную сторону. И скажите на милость: как еще проводить свое мирное время бездомному и бессемейному человеку, не обремененному раздумьями о хлебе насущном для будущей спокойной старости?
— Дома у меня нет? — Нет.
— Семьи у меня нет? — Нет.
— Старость мне грозит? — Нимало.
Так чем же мне еще услаждать свой быт, кроме как не битвами — кабацкими и на полях сражений, возлияниями, плясками и гулящими девками? Потому и возникает необходимость прикидываться пьяным по ходу дела. Изобразить сие, повторюсь, я могу так, что ни один жрец, демон или бог не заподозрит подделку в поведении моем, но… Да, мне нравится иногда этак притворяться, умею, а все же, все же… Хочется, не скрою, хотя бы однажды ощутить ненадежную радость, ту самую гнилую усладу для пьяниц, ради которой они всем пожертвовать готовы — но не дано мне. Это как со сновидениями — любое могу создать, в любой миг, хоть ложками его ешь и мечом по нему стучи — да только не погружаюсь туда целиком, голова моя всегда наружу торчит.
Вот, например: ужинаем в придорожном трактире — я, и мой приятель, соратник — тоже черная рубашка. Ужинаем скромно, мирно: всех остальных посетителей выкинули вон, дабы глаза не мозолили, на ссоры не подначивали, остались с нами только трактирные служки, музыканты и девки. И, к примеру, веселится рядышком этот мой приятель — Хрящ, хороший, кстати, воин, хотя и не мыслитель. Он поет — и я подхватываю, он пляшет — а я не хуже, он полбочонка выдул — да я другую половину… Весело нам, хорошо! Но как я не могу стать иным, почувствовать себя иначе, вести себя иначе, так и он не может, только с другой стороны! Даже случись тревога — подхватится Хрящ, подтянется, преодолеет опьянение, пойдет мечом махать как трезвый… Но — останется пьяным. Он там, он внутри своего состояния, вином вызванного, а я — снаружи. Но он проспится, протрезвеет и выйдет из этого состояния, а я останусь в своем. Вы когда-нибудь пытались искренне радоваться старым скучным неумным шуткам наравне с окружающими вас простецами? — Вот, тоже самое, увы: в любом настроении нетрудно хохотать заодно с другими, но невозможно принудить себя разделить чужую общую радость. Никаким способом не дано мне трезвое сознание изменить. Я и у деревенских шаманов учился травки да грибы в костер подбрасывать, дымом дышал… У них роскошные видения, беседы с богами — о которых, кстати сказать, боги даже не подозревают — а у меня от этих кисло-щекочущих воней кашель, желание оторвать кому-нибудь ногу-другую, да слюна как у завистливого цераптора.
Конечно, я знаю истину на этот счет, ибо сам ее придумал: невозможность пьянеть лучше, чем способность трезветь, но бывает грустно — то там, то сям наталкиваться на границы собственного всемогущества, причем — на внутренние границы. От этого, порой, смута проникает в рассудок, размываются для него рубежи действительности: где я, внутри каких оград? Своих ли, чужих ли, и зачем они мне?
— Хозяин! Хозя… Э… хозяюшка, а где сам-то?
— Занемог да помер, летом еще. Теперича не сам — а сама… вот вынуждена управляться-то. Что изволит сиятельный господин…
— Зиэль.
— …сиятельный господин Зиэль? Наш трактир-то хотя и мал, а уж позаботимся о вас как о родном! И о вашем конике не хуже порадеем, не сомневайтесь.
— То есть, дорогая хозяюшка, ты хочешь сказать, что обо мне — как о лошади забота ваша будет, на том же уровне?
Трактирщица — простая деревенская тетка в возрасте, толстая, седая, багровощекая, неискушенная в тонкостях ведения беседы, тут же перепугалась от моих слов:
— Как можно! Не-е-ет! Сиятельный господин Зиэль! Уж самое лучшее подадим, перину-то самолично взобью, утку сама выберу… Или кабанчика соизволите?
— Соизволю кабанчика! А не трепетно одной, без мужика, со всем хозяйством да со слугами управляться? Иль дети помогают?
— И дети тоже. Они своими семьями живут — дак все неподалеку. Трактир-то мой — сами видите, господин Зиэль — посреди деревни, сельчане-то всегда помогут, если что. Все, почитай, родственники меж собою. У нас на границе закон резкий: или все вместе, или пропадешь ни за уткин клюв! Так-то.
— Это разумно. А к кабанчику побольше зелени, побольше вина, я предпочитаю простое имперское, и чтобы не теплое.
— Холодное у нас! На такой-то погоде и без ледника холодное! Подадим в сей же миг.
Кудахчет моя трактирщица, и сама за двоих шевелится и слугами командует весьма толково. Что значит — приграничье! Уже и вино на столе, и закуски передо мною поставила, все лучшее, небось, что было в трактире в этот миг, а про деньги еще и не заикалась — ближе к столице подобную наивность днем с огнем не сыщешь.
Имперское белое. Пусть и зовется оно одинаково во всех имперских уделах, городах и трактирах, а вкус у него ощутимо разный, ибо хотя и готовят имперское по одному канону, во всех свитках одинаково прописанному, да куда уберешь целую тучу незначительных отличий? Вода всюду разная, почва под виноградом разная, солнце не одинаково лучами брызгало на будущий урожай… Хранят — тоже по разному. Вот за это я и научился любить вино: здесь один у него вкус-привкус, в Океании другой. Отшельник Снег, мой приятель и великий трезвенник с некоторых пор, травяные отвары любит придумывать и пить, а я вина да настойки. Считаю, что наши привязанности сходны, ибо нам с ним наши напитки голову не туманят, а только язык и нёбо щекочут…
— Хозяюшка, а нет ли у тебя в припасе кокушника?
— Чего? Настойки, что ли ча? Кокушника-то не держим, даже и не видывали никогда, хотя я слыхивала о таком. А «Уголёк» есть. От покойного-то мужа разрешение осталось, надолго куплено. Мы такой настой на яблоках творим, что… Сперва на яблоках, потом слабых винных демонов от сильных огнем отделяем: ослабевших-то да отставших в канаву, а прытких да сильных в почетные палаты зовем, а потом на толченом древесном угле выстаиваем, получается напиток «Уголек». Потому как уголь-то с него всю муть вытягивает, одна винная сласть остается — куда там кокушнику! Прикажете подать, господин Зиэль?
О как! О, эта наивность окраин — я уже не сиятельный, а просто господин Зиэль! И такое обращение не от грубости или неуважения, нет, это потому, что в дальнем восточном приграничье свои обычаи и нравы, более прямые, нежели на густонаселенном западе. Раз она взялась меня так звать — стало быть, понравился я ей, доверие вызвал. А что я в черную рубашку одет — здесь этого лишний раз не испугаются, ибо тут всякое видали, поживешь подольше на рубежах — устанешь бояться каждую грозу. Не трепещет, но показывает расположение. Не обману, коли так, обычно я жалую простецов, которые мне доверяют. Говорят, тяга отблагодарить неожиданное чужое доверие — чисто человеческое выворотное свойство, особо присущее прожженным обманщикам и дурильщикам рода людского… Естественно, когда у махухриков этих все благополучно и нет нужды в деньгах — как у меня сейчас.
