– Когда ворочаешь – он «дышит», – тихо просипел Варлак, заметив испуг Гека. – Потом окоченеет, и это у него пройдёт…
Варлак тщательно и придирчиво перебирал мёртвому сушеру пальцы правой руки, пятная ими шляпку гвоздя и верхушку ствола под ней. Удовлетворившись сделанным, высвободил из левого кулака обрывки гековского бушлата, затем принялся «ставить позу» покойнику. Гек сорвал с себя измочаленный, ни на что уже не годный, кроме как на тряпки, бушлат и разорвал его надвое – мыть пол. К его удивлению, Варлак и Суббота также принялись за уборку камеры. Гек было попытался объяснить, что до утра времени вагон и он все успеет…
– Вам ведь не положено убирать самим?
– Кто тебе сказал? – удивился Суббота. – Мы довольно крепко знаем, что нам положено, а что нет. За тебя нам убирать не положено, если ты здоров и руки-ноги есть, а за собою каждый урка должон уметь сам порядок соблюдать. Камера – мой дом. Если в моем дому унитаз грязный, это для меня позор, независимо от того, сколько нас там сидит. А если я его за собой уберу – нет в том позора. А иначе, Малёк, мы бы не Ванами, парафинами бы ходили…
Гек сразу вспомнил свои беседы с Чомбе. Он с удвоенным рвением принялся протирать пол в том месте, где из-под мёртвого сушера натекла зловонная лужа мочи. Однако старики не позволили ему сразу же смыть мочу с тряпки – её следовало осторожно и аккуратно выжать на кровать и брюки сушера.
– Что мне посоветуете теперь – с повинной идти или «гусей гонять»?
– Погоди маленько. До утра, как ты говоришь, далеко, погоди… – задыхаясь, ответил ему Варлак. – Время подумать у нас есть. Да не прядай ты ушами, Малёк, нас ведь трамбуют сейчас, ни одна падла сюда не заглянет… А хотелось бы узнать, что за бардак на крытке: полвека почти сижу, такое первый раз вижу. Ни трамбонуть толком не могут, ни изолировать, ни тебя освободить, ни нам предъявить – чего им от нас надо было. Слышь, Суббота, стоило бы опять телефон унитазный опробовать, может, и соседи у нас появились?
– Вряд ли. Сколько мы уж пробовали – пауки дело туго знают.
– Значит, не слишком туго, коли теперя лопуха дают всю дорогу, как малые дети…
Так за неспешными разговорами камера была приведена в прежний вид, только покойник ощутимо пованивал нечистотами. Осквернённые безымянным сушером сухари и сахар пришлось спустить в унитаз. Работа закончилась, и Геку сразу стало холодно: на нем были только брюки и разорванная на пупе чёрная рубашка. Использованный бушлат не смог бы восстановить даже волшебник. У стариков тоже ничего не было.
– Гек, возьми мою жилетку и от Вика козырную подушку – слава богу, не зашкварена, – ещё одно одеяло, ложись спать, утро вечера мудрёнее. Мы же по-стариковски между собой потолкуем да подумаем… Спи, парнище, пацан ты наш золотой!…
Это были единственные слова благодарности от Ванов Геку, и они очень много значили, эти слова…
Под утро они его разбудили.
– Вот что, Малёк… Проснулся, нет?
– Угу.
– Вариантов два. Сначала используем первый – он сам на себя руки наложил. Если не пройдёт такая тема, ну, не устроит их, тебя мы все равно не подставим. Я тогда его завалил, а Суббота соучастник. Не вякай ничего, не время. Ты, как я понял, подумал над моими словами и выбрал для себя путь. Что ж… Кроме благословения мы мало чего можем дать, но – чем богаты… Ну, спрашивай, раз не терпится…
– Зачем второй вариант? Упрёмся рогом дружно – не докажут.
– Им и не надо от нас доказательств – свои настругают. Захотят – и твой крест на бумагах примут, а захотят – докажут, что никогда ты в камере нашей не сидел. Здесь тонкое дело. Они тоже люди, тоже служилые… Им нужны те козыри, которые им нужны. Но ведомства собрались разные. Сумеем сообразить да нажать на заветные клавиши – по-нашему будет, а не сумеем – по-ихнему, сила-то на их стороне. Тут нам бояться особенно нечего, власти нас живыми не оставят. Мы с Субботой все равно собирались отваливать от хозяина в лунную сторону, на пиковый-то случай, так что… – Старый Ван причмокнул губами. – Мы ведь тут не зря всю ночь обсуждали – сходка у нас была… из всех уцелевших Ванов. Вроде мы надумали кое-чего про тебя. Посмотрим…
Гек уже устал от чудес и парадоксов, а они все не кончались. Следствие продолжалось четверо суток и шло в три смены, беспрерывно. Гек держался дебилом и в тени: он поздно пришёл, тот мужик кричал про какие-то погоны свои и психовал, дедов, похоже, побил, рубашку вот ему разорвал, потом чавкал как свинья, а потом вдруг бросился на шконку и затих. Деды тоже легли спать, ну и он ничего не видел…
На Ванах же обломали зубы многие поколения дознавателей всех видов и квалификаций. Короче говоря, полковник, отвечающий за следствие, убедился, что имело место дикое, непонятное, но самоубийство. Иначе, например, невозможно было объяснить появление в камере гвоздя (кто признается, что не обыскивал юного сидельца перед заводом в камеру?). Но самоубийство не имело права на существование в той немыслимой обстановке, в которой давно уже пребывала Крытая Мама, тёмная ипостась пыльного городка Сюзерен.
Корневое, основополагающее чудо, стронувшее лавину всех последующих чудес, заключалось в том, что в тенета Крытой Мамы однажды попал всамделишний шпион, агент британской разведки МИ-6. Но с помощью авуаров кабинета министров Ее Величества удалось склонить «хозяина» тюрьмы к щадящему для агента англичан режиму: никаких побоев, сносная жратва, тайная переписка и, похоже, даже вербовка алчного чиновника, безупречного до этого начальника первой (по значимости) тюрьмы государства Бабилон. Будь это американский, русский или какой другой шпион, друзьям начальника тюрьмы удалось бы пригасить дело и спровадить его в почетную ссылку, подальше от эпицентра скандала, но это был агент ненавистных Господину Президенту британцев (англичан, как он их упорно называл). Завертелось следствие, которое, как всегда в таких случаях, выявило ужасающую картину взяточничества, воровства и некомпетентности. Люди из системы безопасности на этот переходный период взяли на себя управление огромным, но при этом тонким и сложным тюремным механизмом. И механизм тотчас же заскрежетал и начал давать сбои. И не то чтобы отстранили от дел всех специалистов, и не то чтобы среди людей Службы не нашлось знающих свое дело тюремщиков, нет – дело шло вкривь и вкось как раз из-за несбалансированно большого числа контролеров и опекунов, желающих бдительностью своей выслужиться перед Господином Президентом. Расстреляли начальника тюрьмы, не вовремя вмешался британский МИД, напомнил про своего гражданина – под горячую руку шлепнули и того. Требовалось нечто положительное как результат очистки авгиевых конюшен. И тут вспомнили о двух старых Ванах, рассованных по мрачным, без малого карцерного типа одиночкам. Было решено отпустить их на волю, если они покаются публично в грехах и порвут с преступным образом жизни. Те, конечно, изъявили потребность посоветоваться с себе подобными. Им разрешили встретиться друг с другом, хотя кто конкретно разрешил – концов найти не смогли. И дальше бардак шел по нарастающей: никто не знал, что с ними делать дальше, коль скоро перевоспитания и раскаяния не получилось, – расстреливать ли, спустить обратно в одиночки, продолжить процесс перевоспитания? Верх брала то одна, то другая точка зрения, но как только дело доходило до письменного оформления – так стоп. Господин Президент по случаю двадцатилетия окончания войны совершенно определенно высказался о полном искоренении из жизни страны преступных элементов, препятствующих процессу социальной реабилитации граждан в местах временного ограничения свободы, так что никто не желал рисковать – показывать ему, что существуют остаточные явления в лице двух непримиримых стариков. Но в то же время никто не отменял рутинные показатели эффективности работ и отчетов по ним. Поэтому к Ванам время от времени водворяли подсадных, отчитываясь о работе, посылали наверх служебные записки, разные, в зависимости от вкусов и установок тех, к кому на стол эти записки ложились. Соответственно и циркуляры (устно-телефонные) отличались диаметрально. Смешались в один безобразный административный ком красные и голубые погоны, тихушники и фанфарники, бездельники и работяги. Когда начался ремонт, представители и новой, и прежней администрации окончательно потеряли служебный рассудок, и если бы не старая надзирательская гвардия – не миновать бы начальникам еще одного грандиозного внутреннего скандала. Седые, опытные и косные до обызвесткования унтеры-ветераны и коридорные продолжали вести дело старинным обычаем, и худо-бедно тюремные жернова вертелись, несмотря на песок. Одной из таких песчинок оказался Гек, дело которого, поскольку вырвалось из общего «прощеного» потока, потеряло значимость, принялось вдруг путешествовать чуть ли не по всем зонным адресам, наматывая круги канцелярских рикошетов. Будь его дело на столе у тюрьмы-адресата, его бы разобрали в два счета, скинув дежурному следователю, оттуда в спринт-суд, оттуда на волю. Но уж в случае какой задержки во взрослую камеру, а тем более к Ванам, его бы не поместили. Но раз дела нет, а дурак дежурный принял в свое время парнишку без полного документного «приданого», то и взятки с них гладки: сидит – пусть пока сидит, где сидит – где получится. Найдутся те, кто разберется, у них головы и звездочки большие…
