Девушка выглядит очень юной, сказала я, но мисс Хэксби говорила, что порой здесь бывают совсем дети.
Верно, кивнула надзирательница, вот уж диво-то дивное. Была одна, которая первые две недели каждую ночь ревмя ревела из-за куклы. Прям всю душу вывернула.
— Однако сущий бесенок, когда в настроении! — засмеялась мисс Крейвен. — И до чего ж поганый язык! Даже в мужской зоне не услышишь словечек, какие знала та малявка!
Она все похохатывала. Я отвернулась. Мы прошли почти весь коридор, впереди маячила арка, что вела к одной из башен. За ней виднелся край темной решетки, и я узнала то место: на прошлой неделе я стояла там перед камерой девушки с фиалкой.
Я замедлила шаги и небрежно спросила об узнице из первой камеры в следующем коридоре. Мисс Крейвен о ней что-нибудь знает?
Говоря о Кук, надзирательница морщилась. Теперь она вновь скривилась.
— Селина Дауэс, — сказала матрона. — Странная бабенка. В глаза не глядит, вся в себе — боле ничего не знаю. Слывет самой покладистой заключенной. За все время ни малейших нарушений. Темна, вот что я скажу.
— Темна?
— Аки вода во облацех.
Я кивнула, вспомнив слова миссис Джелф. Возможно, Дауэс благородного происхождения? Мисс Крейвен рассмеялась:
— Да уж, вся из себя леди! Никто ее не любит, кроме миссис Джелф, но та мягка, для любого найдет доброе словечко; заключенные тоже ее сторонятся. Тут народ быстро, как говорят, «корешится», однако с ней никто не сошелся. Наверное, опасаются. Кто-то раззвонил, что писали о ней газеты, — слухи-то проникают, как ни бьемся! Бабы вообразили всякую чушь. Одна визжала, дескать, ночью из камеры Дауэс слышатся странные звуки...
— Какие звуки?
— Привидения, мисс! Девица-то — спиритка, так их, кажись, называют?
Я остановилась, удивленно, но и с некоторым испугом уставившись на мисс Крейвен. Надо же, спиритка! И где — в тюрьме! Что она натворила? За что ее посадили?
Надзирательница пожала плечами. Вроде пострадала какая-то дамочка, тоже девица, да еще кто-то помер. Чего-то там было странное. Выставить дело убийством не удалось, только насилием. Вообще-то, кое-кто говорит, что обвинение против Дауэс — чушь собачья, состряпанная ловким законником...
— В Миллбанке вечно такое болтают, — фыркнула мисс Крейвен.
Наверное, согласилась я. Свернув за угол, мы вошли в коридор, и я увидела эту Дауэс. Как и в тот раз, она сидела на солнышке, но теперь, опустив глаза, тянула нитку из спутанной пряжи.
— Вы позволите?.. — взглянула я на мисс Крейвен.
После унылого сумрака коридора беленые стены камеры, вспыхнувшие на солнце, показались ослепительными. Прикрывшись рукой, я зажмурилась и не вдруг сообразила, что Дауэс не встала и не сделала книксен, как другие узницы, не отложила работу, не улыбнулась и ничего не сказала. Она лишь подняла взгляд и посмотрела на меня с каким-то снисходительным любопытством, продолжая медленно перебирать моток грубой пряжи, словно четки, по которым отсчитывала молитвы.
Заперев решетку, мисс Крейвен удалилась, и тогда я сказала:
— Кажется, вас зовут Дауэс? Как поживаете?
Не отвечая, она лишь смотрела на меня. Ее черты были не столь правильны, как показались в прошлый раз, — чуть скошенным бровям и губам не хватало симметрии. В тюрьме обращаешь внимание на лица в плотном обрамлении чепцов, ибо платья женщин унылы и одинаковы. Замечаешь лица и руки. Изящные руки Дауэс обветрились и загрубели. Обломанные ногти были покрыты белыми пятнышками.
Она все молчала. Ее неподвижность и немигающий взгляд натолкнули на мысль, что она просто-напросто придурковата или немая. Я сказала, что приехала в Миллбанк познакомиться с заключенными и надеюсь, ей будет приятно поговорить со мной...
Собственный голос казался мне очень громким. Я представила, как он разносится по тихому коридору и узницы, оторвавшись от работы, поднимают головы и, наверное, усмехаются. Помню, я отвернулась к окну, а затем кивнула на солнечные блики, скользившие по белому чепцу и кривобокой звезде на рукаве девушки:
— Любите солнышко?
— А что, нельзя? — тотчас ответила она. — Надеюсь, дозволительно получить кроху тепла и света? Бог свидетель, как их не хватает!
От горячности ее тона я заморгала и растерянно потопталась на месте. Оглядевшись, я заметила, что стены уже не слепят, солнечное пятно съеживается и камера становится сумрачней и промозглей. Солнце неумолимо съезжало за тюремные башни. Неподвижная и безгласная, точно столбик солнечных часов, узница вынуждена смотреть, как с каждым днем оно скрывается все раньше и раньше. Круглый год добрая половина ее обители пребывает во мраке, точно обратная сторона Луны.
Эта мысль лишь усугубила неловкость от того, что я стою перед Дауэс, когда она продолжает дергать пряжу. Я подошла к ее койке и потрогала свернутый тюфяк. Если мне любопытно трогать ее вещи, заметила девушка, лучше взять что-нибудь другое — миску или кружку. Тюремные правила предписывают держать постель свернутой. Ей бы не хотелось после моего ухода заново все укладывать.
Я тотчас убрала руку.
— Конечно-конечно, — сказала я. — Простите.
Дауэс опустила взгляд к деревянным спицам. Я поинтересовалась, над чем она трудится, и девушка равнодушно подняла с колен блеклое вязанье:
— Солдатские чулки.
Говорила она хорошо. Я даже вздрагивала, если она вдруг запиналась на слове, что происходило с ней гораздо реже, чем с Эллен Пауэр или Кук.
— Кажется, вы здесь уже год? — спросила я. — Знаете, вы можете отложить работу, пока разговариваете со мной, мисс Хэксби разрешила. — (Дауэс опустила вязанье, но продолжала тихонько дергать пряжу.) — Стало быть, вы здесь год. Каким он вам показался?
— Каким? — Изгиб ее рта стал круче. Она огляделась и спросила: — А каким он показался бы вам, как вы считаете?
Вопрос застал меня врасплох — я теряюсь от него и сейчас! — и я замешкалась с ответом. Потом вспомнила нашу беседу с мисс Хэксби и сказала, что, вероятно, мне было бы тяжело, но, памятуя о своем дурном поступке, я бы, наверное, радовалась одиночеству, чтобы прочувствовать свое раскаяние. И обдумать дальнейшее.
— Дальнейшее?
— Как стать лучше.
Она молча отвернулась, чему я весьма порадовалась, ибо мне самой собственные слова показались пустышкой. Тускло-золотистые завитки на ее загривке были светлее локонов Хелен, и я подумала, как красиво смотрелись бы ее волосы, если их хорошенько вымыть и уложить. Солнечное пятно вновь разгорелось, но продолжало беспощадно уползать, как одеяло с озябшего сони, разметавшегося в тревожном сне. Девушка подставила лицо теплому лучу.
— Не хотите немного поговорить? — спросила я. — Может быть, это вас утешит.
Она молчала, пока не исчез солнечный квадратик. Затем мгновенье безмолвно меня разглядывала, а потом сказала, что мое утешение ей не требуется. Мол, имеются «свои утешители». И потом, с какой стати ей что-то рассказывать? Разве я поведаю о своей жизни?
