— Смотрите — видите этот флерон?
— Вижу.
— А мы ведь и помыслить не могли, что такая вещь существует! Придется пересмотреть список. А мы-то думали, что он полный! Завтра же к этому вернемся. — Он вытягивает шею, он весь в предвкушении завтрашнего удовольствия. — А сейчас — снимайте свои перчатки, деточка. Думаете, Хотри принес нам такую книгу, чтобы вы испачкали ее подливкой? Так-то лучше. Давайте послушаем отрывки. Садитесь и начинайте читать. Хасс, вы тоже сядьте. Риверс, обратите внимание, какой у моей племянницы голос, как нежно и четко она выговаривает слова. Я сам ее обучал. Итак... Вы перегибаете корешок, Мод!
— Да нет, мистер Лилли! — успокаивает его мистер Хасс, не отводя глаз от моих обнаженных рук.
Я кладу книгу на подставку и начинаю осторожно переворачивать страницы. Поворачиваю лампу так, чтобы свет падал на текст.
— Долго ли читать, дядюшка?
Он подносит к уху репетир.
— До следующего боя часов, — отвечает он. — Слушайте, Риверс, а потом скажете, видели ли вы в каком английском доме что-нибудь подобное!
Как я уже говорила, в книге — вполне заурядные непристойности, но дядя прав, я хорошо справляюсь с задачей: голос мой чист и звонок, и я произношу слова так, что они ласкают слух. Когда чтение окончено, мистер Хотри аплодирует, розовое лицо мистера Хасса еще сильнее розовеет, вид у него возбужденный. Дядя сидит без очков и щурится, чуть склонив голову.
— Стиль так себе, — говорит он. — Но я подыщу тебе местечко на своих полках. У тебя будет свой дом и братья-сотоварищи. Завтра ты к ним пойдешь. Да, о флероне: я уверен, мы об этом не подумали. Мод, переплет не помялся?
— Нет, сэр.
Он надевает очки, заправляет дужки за уши. Мистер Хасс наливает себе бренди. Я застегиваю перчатки, разглаживаю складки на юбке. Приворачиваю фитиль в лампе. Но мысли мои заняты другим. Я думаю о мистере Риверсе. К моему чтению он видимого интереса не проявил, сидел, глядя в пол. Он встает. Говорит, что в комнате слишком натоплено и ему жарко. Некоторое время ходит по комнате, заглядывает в дядины книжные шкафы. Думаю, он чувствует, что я за ним слежу. Оказавшись рядом со мной и заметив, что я на него смотрю, делает легкий поклон.
— Вам здесь не холодно, так далеко от камина? Не хотите ли вы, мисс Лилли, пересесть поближе к огню? — спрашивает он.
— Спасибо, мистер Риверс, отвечаю я, — мне здесь удобно.
— Любите холод?
— Нет, полумрак.
Когда я улыбаюсь ему, он понимает это как своего рода приглашение и садится рядом со мной, не очень близко, и продолжает рассматривать дядины книжные полки, как будто ему это интересно. Но когда он заговаривает вновь, то говорит почти шепотом:
— Я, знаете ли, тоже.
Лишь мистер Хасс один раз мельком взглянул на нас. Мистер Хотри стоит у камина с бокалом. Дядя устроился в высоком кресле, и полукруглые выступы на спинке скрывают от нас верхнюю часть его лица. Я вижу лишь, как шевелятся его губы.
— Эпоха величайшего расцвета эроса? — говорит он. — Увы, она окончилась семьдесят лет назад. Циничные, грубые поделки, которые сегодня пытаются выдать за гедонистскую литературу, я бы, например, постыдился показать даже конюху...
Я пытаюсь подавить зевок, мистер Риверс поворачивается ко мне.
— Извините, мистер Риверс,— говорю я.
— Может быть, вам неинтересен предмет занятия вашего дяди?
Он все еще говорит вполголоса, я вынуждена отвечать ему так же тихо.
— Я всего лишь дядин секретарь. Предмет занятия меня не волнует.
Он снова наклоняет голову.
— Тогда, — продолжает он еще тише, под аккомпанемент дядиной речи, — очень странно, что дама остается холодна и невозмутима там, где других бросает то в жар, то в холод.
— Но на свете найдется множество дам, которых точно так же не трогает то, о чем вы говорите. А может, тех, кто лучше знает предмет, трудно чем-нибудь удивить? — Он бросает на меня быстрый взгляд, а я продолжаю: — Я говорю не о жизненном опыте, разумеется, а о книжном. Но должна вам заметить, что даже священник, если он будет уделять слишком много внимания вину и облаткам, рискует утратить интерес к таинствам.
Он выслушал меня внимательно. Потом усмехнулся:
— Вы необыкновенная, мисс Лилли.
— Я знаю, — говорю я и отворачиваюсь.
— Как грустно вы это сказали! Похоже, вы считаете свое образование своего рода несчастьем.
— Напротив. Как можно мудрость называть несчастьем? Меня, например, трудно обмануть — я знаю, как будет вести себя джентльмен. Мне известно все, что может сказать джентльмен, если он желает сделать даме комплимент.
Он прижимает руку к груди.
— Тогда вы меня разоблачите, если я попробую сделать вам комплимент?
— Ну да, а разве у мужчин могут быть другие желания?
— Пусть в книгах, которые вы прочли, о них не говорится, но в жизни они есть, и одно из них — самое главное.
— Наверное, то, ради чего эти книги пишут.
— О, нет-нет. — Он смеется и говорит почти шепотом: — Их читают для этого, а пишут совсем для другого. Я имею в виду деньги. Каждый джентльмен о них думает. А те из нас, в ком недостаточно джентльменства, думают как раз больше всего. Прошу извинить меня, если я вас смутил.
Он меня озадачил, но, собравшись с мыслями, я отвечаю:
— Не забывайте, меня трудно смутить. Я просто удивлена.
— Тогда я буду утешаться хотя бы тем, что мне удалось удивить вас. — Он погладил бороду. — Хоть какое-то разнообразие внес в вашу размеренную и упорядоченную жизнь.
Похоже, он на что-то намекает, и я отвечаю с жаром:
— Да что вы об этом знаете?!
— Ну, как я могу предположить, изучив порядки вашего дома...
Голос его звучит теперь так вкрадчиво. Я замечаю, что мистер Хасс повернул голову в нашу сторону. Он говорит, обращаясь к мистеру Риверсу:
— А вы что об этом думаете, Риверс?
— О чем, простите?
— Об энтузиазме Хотри по поводу фотографии.
— Фотографии?
— Риверс, — говорит мистер Хотри. — Вы молоды. Я обращаюсь к вам. Что может нам дать более совершенную запись любовного акта, нежели...
— Запись! — фыркает дядя. — Документальное отражение! Вот болезнь века!
— ...любовного акта, нежели фотография? Мистер Лилли, может быть, не знает, что искусство фотографии призвано отразить сам дух пафийской жизни. Я бы сказал, это слепок, который переживет саму жизнь: он вечен, тогда как пафийская жизнь, пафийский момент в особенности, исчезает без следа.
— А разве книги не долговечны? — спрашивает дядя, привстав в кресле.
