— Ну-ка, ну-ка, посмотрим...
— Я могу идти, дядюшка?
Он отрывает глаза от бумаг.
— Разве часы били?
— Кажется, да.
Он достает из кармана репетир и подносит к уху. К корпусу часов привешен ключ от библиотеки, по самую бородку обернутый линялым бархатом, — сейчас он беззвучно покачивается рядом.
— Ну что ж, идите. Оставьте старика наедине с его книгами. Идите поиграйте, Мод, но только тихо.
— Конечно, дядя.
Интересно, как, в его представлении, я провожу время вне стен библиотеки? Думаю, странный мир его книг, где время проходит так причудливо, если вообще не стоит на месте, сделал его нечутким к реальному ходу времени, и я для него вечно останусь ребенком. Иногда именно такой я себя и вижу: словно короткие тесные платья и тугие бархатные пояски спеленали меня навек, подобно китайским башмачкам, и не дали вырасти. Самому дяде в то время, о котором я рассказываю, чуть больше пятидесяти, но мне почему-то он всегда казался старым: как в куске янтаря.
Я ухожу — он уставился в текст и ничего вокруг не замечает. Я иду тихо-тихо, у моих туфель мягкая подошва. Я поднимаюсь к себе.
Агнес корпит над шитьем. При виде меня она вздрагивает. Можете представить, как действует на меня, с моим-то характером, такая реакция? Я стою и смотрю, как она шьет. Она чувствует на себе мой взгляд и дрожит еще пуще. Стежки от этого становятся размашистыми и ложатся как попало. В конце концов я беру у нее иголку и несильно тычу кончиком в ее беззащитную руку. Потом вынимаю иголку, потом снова укалываю. И так раз семь или восемь, пока ее веснушчатая рука не покрывается россыпью красных точек.
— Сегодня вечером к нам приедут джентльмены, — говорю я при этом. — Один совсем незнакомый. Как думаете, он молод и хорош?
Я говорю это от нечего делать, просто мне хочется ее подразнить. Мне до него нет дела. Но она от моих слов краснеет.
— Не могу знать, мисс, — отвечает она, моргая, и отворачивается, однако руку не убирает. — Может быть.
— Вы так думаете?
— Откуда мне знать? Все может быть.
И тут меня осенила одна мысль:
— А вам бы хотелось, чтобы он был молод и красив?
— Мне? Хотелось?
— Да, Агнес. Мне почему-то кажется, что вам именно этого хочется. Можно, я провожу его в вашу комнату? Я не буду подслушивать. Я запру вас на ключ, и вам никто не помешает.
— О, мисс, какие глупости вы говорите!
— Разве? Ну-ка поверните руку. — Она поворачивает ее ладонью вверх, и я втыкаю иглу поглубже. — Ну же, правда приятно, когда вас колют!
Она вырывает руку и подносит к губам. Теперь она плачет. Ее плач и то, как она зализывает ранки, сначала возбуждают, потом беспокоят меня; потом мне становится скучно. Пусть себе плачет. Я подхожу к окну и смотрю на лужайку, на дальнюю стену парка, за которой, я знаю, катит воды мутная Темза.
— Успокоитесь вы, наконец? — говорю я.— Посмотрите на себя! Стоит ли так убиваться из-за какого-то джентльмена! Разве вы не знаете, что он вовсе не красив, не молод! Что таких не бывает?
Но, конечно же, я оказалась не права. Он и красив, и молод.
— Мистер Ричард Риверс. — Это дядя представляет мне его.
Для меня это имя звучит обнадеживающе. Позже я узнаю, что оно ненастоящее — такое же фальшивое, как и его кольца, его улыбка, его манеры, но сейчас, в гостиной, когда он встает, чтобы поклониться мне, у меня нет повода усомниться в его искренности. У него благородные черты лица, ровные зубы, и он почти на голову выше моего дяди. Его длинные волосы приглажены, и лишь один непослушный локон все время спадает на лоб. Он его всякий раз поправляет. Руки у него точеные, холеные и белые — правда, на одном пальце желтоватое пятно от табака.
— Мисс Лилли, — произносит он мое имя и кланяется. Прядь волос опять выбивается, он поправляет ее красивой рукой.
Говорит он тихо, думаю, это из-за дяди. Наверное, мистер Хотри его заранее предупредил.
Мистер Хотри — лондонский книгопродавец и издатель, уже много раз бывал в «Терновнике». Он берет мою руку и подносит к губам. Рядом с ним стоит мистер Хасс. Коллекционер и давний приятель моего дяди. Он тоже берет мою руку, но не целует, а притягивает меня к себе и целует в щечку.
— Милое дитя! — говорит он.
Мистер Хасс не раз пугал меня на лестнице: встанет внизу, задрав голову, и смотрит.
— Здравствуйте, мистер Хасс, — говорю я и делаю реверанс.
А сама краем глаза смотрю на мистера Риверса. И пару раз, повернув лицо в его сторону, замечаю, что и он пристально и как-то задумчиво смотрит на меня. Оценивает, верно. Может, он не ожидал встретить здесь такую красавицу. А может, наоборот, слухи о моей красоте оказались преувеличенными. Наверняка сказать не могу. Но когда звонят к ужину и я занимаю свое место рядом с дядей, чтобы проследовать в столовую, я замечаю, что он колеблется. Потом выбирает место рядом со мной. Меня это не радует. Наверное, он станет теперь смотреть на меня за ужином, и мне будет неловко есть. Мистер Пей с Чарльзом бесшумно суетятся вокруг нас, наливают вина (мне — в большой хрустальный бокал с буквой «М»), а разложив еду по тарелкам, уходят: они вернутся лишь к перемене блюд. Мы в «Терновнике» и едим по часам, мы тут все по часам делаем. Ужин с джентльменами длится ровно полтора часа.
В тот вечер нам подавали: суп из зайчатины и гуся с хрустящей корочкой. Мясо было розовое у кости, внутренности подавались отдельно, и каждый мог выбрать что хотел. Мистер Хотри взял почку, мистер Риверс — сердце. Я качаю головой, когда он передает мне тарелку.
— Вижу, вы не голодны, — тихо произносит он, глядя мне в глаза.
— Вы не едите гуся, мисс Лилли? — спрашивает мистер Хотри. — Совсем как моя старшая дочь. Ей всегда жалко гусят, и она плачет.
— А вы соберите слезы в бутылочку, — предлагает ему мистер Хасс. — Я часто думаю: а что, если сделать из девичьих слез чернила?
— Чернила? Прошу вас, не вздумайте обмолвиться об этом при моих девочках. То, что я вынужден выслушивать их нытье, — еще куда ни шло. Но представьте, если им вздумается излить душу на бумаге, а мне придется читать? Жизнь моя будет кончена, уверяю вас.
— Чернила — из слез? — произносит мой дядя, он не сразу включился в беседу. — Что за чушь?
— Девичьи слезы, — продолжает мистер Хасс.
— Они совершенно бесцветные.
— Думаю, нет. Правда, сэр, по-моему, нет. Мне кажется, они должны быть слегка окрашены — розоватые или сиреневые, например.
— Может быть, — подхватывает мистер Хотри. — Все зависит от эмоций, при которых они выплеснулись.
— Именно. Это вы верно сказали, Хотри. Сиреневые чернила — для грустных книг, розовые — для веселых. А переплет можно прошить девичьим волоском...— Поймав мой взгляд, он умолкает. Подносит к губам салфетку.
