Она не уходила, все смотрела на нас. Мальчишка, который в первую ночь уводил под уздцы нашу лошадь, вышел поглазеть, как мы уезжаем, потом подошли еще два пацана и стали колупать дверцы, старый герб — золотой шлем — был замазан черной краской. Кучер замахнулся на них кнутом. Он закрепил на крыше наши сумки, потом спустил лесенку. Джентльмен подсадил Мод, расцепив наши пальцы. Поймал мой взгляд.
— Хватит, — сказал с легкой угрозой. — Сейчас не время для сантиментов.
Она села, выпрямилась, он устроился рядом с ней. Я же оказалась напротив. На дверях не было ручек, они отпирались ключом, как сейф: когда кучер закрыл за нами дверцы, Джентльмен запер их, а ключ положил в карман.
— Долго нам ехать? — спросила Мод.
— Примерно час, — ответил он.
Но прошло больше часа. Казалось, целая вечность. День выдался теплый. Когда проглядывало солнце, в карете становилось довольно жарко, но окна были закрыты наглухо, их невозможно было открыть. «Это чтобы сумасшедшие не выскочили», — подумала я. Наконец Джентльмен потянул за веревочку, шторки опустились, и мы остались в духоте и темноте и все время молчали. Время от времени меня начинало мутить. Я видела, как голова Мод качается из стороны в сторону в такт движению, но не могла разглядеть, открыты у нее глаза или закрыты. Руки ее были крепко сжаты.
Джентльмен, однако, засуетился: то ослабит воротник, то взглянет на часы, то начнет поправлять манжеты. Раза два-три даже вынимал платок и вытирал лоб. Каждый раз, когда карета замедляла ход, он кидался к окну и выглядывал сквозь щелочки на занавеске. Потом карета приостановилась и стала разворачиваться, он снова в окно, сел прямо и поправил галстук.
— Почти приехали, — вздохнул.
Мод повернула к нему голову. Карета опять стала. Я потянула за веревку, которая поднимала занавеску. Мы находились в начале зеленой аллеи, над которой высилась каменная арка с чугунными воротами. Какой-то человек как раз открывал их для нас. Карета качнулась, и мы покатили по аллее к дому, который был виден в дальнем ее конце. Совсем как «Терновник», только этот дом поменьше и поопрятнее. На окнах решетки. Я посмотрела на Мод — как она это воспримет. Она откинула вуаль и стала, как всегда тоскливо, смотреть в окно, но мне на миг показалось, что она почуяла неладное и испугалась.
— Не бойтесь, — сказал Джентльмен.
Вот и все, что он сказал. Не знаю, к кому он обращался: ко мне или к ней. Карета сделала еще один поворот и остановилась. Доктор Грейвз и доктор Кристи были уже на месте, поджидали нас, рядом с ними стояла здоровая тетка, рукава ее платья были закатаны до локтя, а поверх был надет холщовый передник, как у мясника. Доктор Кристи выступил вперед. У него тоже был ключ, как у Джентльмена, им он открыл дверцу кареты со своей стороны. Мод вздрогнула от этого звука. Джентльмен прикрыл ее руку своей. Доктор Кристи поклонился.
— Добрый день, — произнес он, — мистер Риверс. Миссис Риверс, вы меня, конечно, помните?
И протянул руку.
Он протянул руку мне.
На какую-то долю минуты, кажется, наступила полная тишина. Я посмотрела на него, он кивнул.
— Миссис Риверс? — спросил он снова.
И тогда Джентльмен нагнулся и схватил меня за руку. Я думала поначалу, что он хочет удержать меня на сиденье, но потом поняла, что он пытается спихнуть меня с него. Доктор схватил меня за другую руку. Вместе они подняли меня и поставили на ноги. Я почувствовала под ногами ступеньки.
И сказала:
— Подождите! Что вы делаете? Что...
— Не надо сопротивляться, миссис Риверс, — уговаривал доктор. — Мы о вас позаботимся.
Он махнул рукой — доктор Грейвз и женщина подошли ближе.
Я сопротивлялась:
— Вам не я нужна! Что вы делаете? Какая я миссис Риверс?! Я Сьюзен Смит! Джентльмен! Джентльмен, объясните же им!
Доктор Кристи покачал головой.
— Все та же старая печальная история? — спросил он у Джентльмена.
Джентльмен молча кивнул, словно от горя не в силах был говорить. Если бы! Он отвернулся и снял с кареты одну сумку — одну из старых сумок, когда-то принадлежавших матери Мод. Доктор Кристи схватил меня крепче.
— Подумайте, — сказал он, — ну как вы можете быть Сьюзен Смит из Мейфэра, Бамс-стрит? Разве вам не известно, что нет такой улицы? Ну же, не притворяйтесь, вы и сами прекрасно все понимаете. И мы заставим вас признать это, пусть даже через год. Ну же, не крутитесь, миссис Риверс! Не то испачкаете свое красивое платье.
Я силилась вырваться, хотя он держал меня железной хваткой. Но при этих его словах словно обмякла. Посмотрела на свой шелковый рукав, на свою руку, пополневшую и гладкую от плотной пищи, а потом — на сумку, лежащую у моих ног, на ней сияли медные буквы: одна «М», другая «Л».
И в ту же секунду я поняла наконец, какую гнусную шутку сыграл со мной Джентльмен.
Я взвыла.
— Ах ты грязная свинья! — вскричала я и снова попыталась вырваться, достать до него. — Мерзавец! О!
Он уже садился в карету, она накренилась. Доктор сильнее сжал мою руку, лицо его стало суровым.
— В моем доме нет места таким словам, миссис Риверс.
— Козел, — сказала я ему, — ты что, не видишь, что он делает? Не видишь, что это все обман? Это не я вам нужна, а...
Я тянула, он не отпускал; но теперь я смотрела не на него, а на покачивающуюся карету. Джентльмен откинулся назад, закрыв рукой лицо. Рядом с ним, располосованная светом из занавешенного окна, сидела Мод. Лицо у нее было осунувшееся, волосы прилизаны. Платье на ней было старое, затрепанное, как у служанки. В широко распахнутых глазах ее стояли слезы. Но взгляд был тяжел. Тяжел, как мрамор, тяжел, как медь.
Тяжел, как жемчуг и как лежащая в нем песчинка.
Доктор Кристи перехватил мой взгляд.
— Ну, что вы там увидели? — спросил он. — Собственную горничную вы узнаете, надеюсь?
Я словно язык проглотила. А она... Она сказала дрожащим и каким-то не своим голосом:
— Бедная госпожа. О! У меня сердце разрывается!
Вы думали, она кроткая голубка. Какая, к черту, голубка! Эта сука знала все. С самого начала все знала.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава седьмая
Начало я, пожалуй, помню хорошо. Это первая из моих ошибок.
Я представляю себе стол, склизкий от крови. Это кровь моей матери. Ее слишком много. Так много, что, кажется, она растекается вокруг, как чернила. Думаю, чтобы уберечь пол, женщины поставили фарфоровые плошки, так что промежутки молчания между криками моей матери заполняет кап-кап! кап-кап! — отчасти напоминающее тиканье часов. Помимо капели присутствуют и другие, идущие издалека, приглушенные звуки: визг сумасшедших, окрики и брань санитарок. Потому что это — сумасшедший дом. Моя мать — сумасшедшая. Ее привязали к столу ремнями, чтобы не свалилась на пол, еще один ремень оттягивает подбородок, чтобы она не прикусила язык, другой — фиксирует разведенные в стороны ноги, чтобы я могла беспрепятственно выскользнуть наружу. Когда я появляюсь на свет, ремни не снимают: женщины боятся, что она разорвет меня на клочки! Они кладут меня на нее, и губы мои сами находят грудь. Я сосу молоко, и весь дом смолкает — вокруг меня тишина. Слышно только, как мерно падают капли — кап-кап! кап-кап! — биение, знаменующее первые минуты моей жизни, которые станут последними для нее. Потому что вскоре тиканье замедляется, капель становится реже. Грудь моей матери вздымается и опадает, снова вздымается — и потом опадает навсегда.
