«Десять дней осталось, — говорила я сама себе. — Еще десять дней — и ты будешь богата!»
Но едва я произносила эти слова, слышался гулкий бой часов, и у меня холодок пробегал по спине при мысли о том, что план наш еще на один час стал ближе к завершению, что стальные челюсти капкана все сильнее смыкаются над ней и все труднее их разомкнуть.
Конечно, она тоже замечала, как идет время. Она вернулась к старым привычкам: гуляла, ела, лежала в постели, — делала все как будто то же самое, только через силу, аккуратно и четко, как заводная кукла. То ли из опасения выдать себя, то ли чтобы не казалось, что время бежит слишком быстро. Я смотрела, как она пьет чай: поднимает чашку, отпивает глоток, ставит на стол, снова поднимает и снова отпивает — как машина. Или еще — как она шьет: быстро, нервно летает игла, и криво ложатся стежки. И я отворачивалась. Я вспоминала, как, свернув ковер, мы танцевали с ней польку. Вспоминала день, когда стачивала ей сломанный зуб. Как держала ее за подбородок и пальцем ощущала ее язык. Тогда это казалось обычным делом, теперь же даже подумать об этом было странно...
Она снова начала видеть сны. Вскакивала по ночам — ей снились кошмары. Пару раз даже с постели вставала, бродила по комнате.
— Вы не спите? — спрашивала она, заметив, что я шевельнулась.
Подходила и, дрожа, ложилась рядом, тянулась меня обнять, но тотчас убирала руки. Иногда тихонько плакала. А иной раз задавала странные вопросы, вроде: «Это наяву? Вы видите меня? Это не во сне?»
— Засыпайте скорей, — сказала я как-то ночью.
Это была одна из последних ночей в «Терновнике».
— Я боюсь, — ответила она. — Ох, Сью, мне так страшно...
Голос ее на этот раз был не тихим и вялым, а, напротив, чистым и звонким, но была в нем такая печаль, что сон мой как рукой сняло, и я посмотрела ей в лицо. Но лица не увидела. Светильник, который она всегда держала зажженным, не горел — должно быть, перевернулся или масло выгорело. Занавеси, как всегда, задернуты. Думаю, было часа три или четыре ночи. Под балдахином темно, как в сундуке. И только ее дыхание. У самого моего лица.
— Отчего страшно? спросила я.
— Мне снилось, что я замужем...
Я отвернулась. Она задышала мне в ухо. Слишком громко, как мне показалось в полной тишине. Я сказала:
— Ну скоро вы и впрямь выйдете замуж.
— Правда?
— Вы не хуже меня знаете. А теперь засыпайте лучше.
Но она не заснула. Она лежала тихо, не шевелясь. И слышно было, как бьется ее сердце. Наконец она позвала меня тихо, шепотом:
— Сью...
— Что еще, мисс?
Она облизнула губы.
— Как вы думаете, я хорошая? — спросила она.
Так мог бы спросить ребенок, но я почему-то разволновалась. Я снова повернулась и стала вглядываться в темноту, силясь разглядеть ее лицо.
— Хорошая, мисс? — спросила я, щурясь.
— Значит, вы так думаете, — сказала она печально.
— Конечно!
— А я не хочу, чтобы вы так думали. Не хочу быть хорошей. Я хочу быть умной.
«А я хочу, чтобы ты наконец заснула», — подумала я. Но, конечно, я этого ей не сказала. А сказала другое:
— Умной? Да вы и так умная! Вы же прочли все эти книги из дядиной библиотеки?
Она не ответила. И даже не шевельнулась. Только сердце ее учащенно забилось — я это чувствовала. Она затаила дыхание. Потом заговорила.
— Сью, скажите мне...
«Скажите мне правду» — вот что готовилась я услышать. И сердце мое тоже вдруг гулко забилось. Меня бросило в жар. «Она знает! Она догадалась!» — пронеслось у меня в голове. Слава богу!
Но я ошиблась. Нет, вовсе не это было у нее на уме. Она снова глубоко вздохнула, и снова я почувствовала, что она хочет, но не решается задать какой-то страшный вопрос. Мне бы следовало догадаться, что это за вопрос, потому что, думаю, она целый месяц мучилась над ним, не решаясь спросить прямо. И вот у нее вырвалось.
— Я бы хотела знать... Скажите, — прошептала она, — что должна делать жена в первую брачную ночь?
От этих слов я густо покраснела. Может, и она тоже — в темноте было не разобрать.
— А вы разве не знаете? — ответила я.
— Знаю: что-то там такое происходит.
— А что — вы не знаете?
— Откуда мне знать?
— Нет, правда, мисс, не знаете?
— Откуда? — взмолилась она и села в постели. — Разве вы не понимаете? Не понимаете? Я не могу даже сказать, чего я не знаю! — Ее трясло, но я почувствовала, что она пытается совладать с собой. — Я думаю, — сказала она нарочито безразличным голосом, — что он поцелует меня. Поцелует?
И снова я ощутила на щеке ее дыхание. Слово «поцелует» словно обожгло мне щеку. И я опять смутилась.
— Так поцелует? — настаивала она.
— Да, мисс.
Мне показалось, она кивнула.
— В щеку? — продолжала она. — Или в губы?
— В губы, наверное.
— В губы. Так-так... — Она поднесла руки к лицу: мелькнули во тьме белые перчатки, послышался шорох — она провела пальцами по губам. Звук показался мне оглушительным, кровать — слишком тесной, а тьма под пологом — густой и тягучей, как деготь. Жаль, что фитиль перегорел, подумалось мне. И вдруг мне захотелось — и это в первый и последний раз! — услышать бой часов. Но вокруг была только тишина да ее частое дыхание. Только тьма и во тьме — ее белые руки. Весь остальной мир словно съежился или вовсе исчез.
— Что еще, — настаивала она, — он захочет сделать со мной?
«Отвечай короче. Чем короче, тем лучше. Коротко и откровенно». Но с ней трудно было говорить откровенно.
— Он захочет, — сказала я, помедлив немного, — обнять вас.
Рука ее замерла.
— Вы хотите сказать, он встанет и прижмется ко мне?
Она произнесла это, а я сразу зримо представила, как Джентльмен стискивает ее в своих объятиях. И мысленно увидела эту парочку — так же точно мужчины и девушки у нас в Боро обжимаются по вечерам за дверьми или у стен. «Отвернись и не смотри!» Вот и сейчас я постаралась отвернуться, но, конечно, не смогла, потому что не от чего было отворачиваться — вокруг одна темень. Это мое воображение нарисовало на черном фигуры, живые и яркие, как в «Волшебном фонаре».
Я почувствовала, что она ждет. И сказала сердито:
— Он не захочет стоять. Когда стоя обнимают — это грубо. Стоя обнимают, когда не на что лечь или когда надо по-быстрому. Истинный джентльмен обнимает свою супругу на диване или на кровати. На кровати удобней.
— На какой кровати, — спросила она, — на такой, как эта?
— Может, и как эта. Хотя такие перья, думаю, трудно будет снова взбить, когда все кончится!
