Я просыпаюсь в ужасе, вдруг, как и сестра Бекон, я говорила во сне — или вздыхала, или дрожала. И лежу, охваченная чувством жгучего стыда. Потому что ведь я ее ненавижу, ненавижу! — и все же знаю, что втайне желала бы досмотреть этот сон до конца.
Я стала бояться, что начну ходить во сне. Что, если я попытаюсь поцеловать миссис Прайс или Бетти? Но когда я гнала от себя сон, в голову лезла всякая чушь. Мне представлялись всякие жуткие сцены. Странные это были ночи. Хотя от жары все отупели, у некоторых дам — даже у самых тихих и послушных — случались припадки. Лежа в постели, вы слышали душераздирающий визг, звон колокольчиков, топанье ног по коридору. Эти звуки вспарывали ночную тишь, как порыв ураганного ветра, и хоть вы и знали прекрасно, в чем дело, тем не менее звуки настораживали. Иногда какая-нибудь дама своим визгом вспугивала другую, и тогда я лежала и гадала, кто будет следующей — может, я сама? — и чувствовала, как волна безумия поднимается изнутри, накатывает, меня бросает то в жар, то в холод — о, это были жуткие ночи! Бетти стонала. Миссис Прайс плакала. Сестра Бекон вставала.
— Тише! Тише! — говорила она.
Открывала дверь, высовывалась в коридор и прислушивалась. Визг прекращался, шаги стихали в отдалении.
— Ну вот и скрутили, — говорила она, бывало. — Интересно, куда ее теперь — в «тихую» или на водные процедуры?
И это слово, «процедуры», подхватывала Бетти, мыча, и тогда миссис Прайс и даже старая мисс Уилсон вздрагивали и утыкались в подушку.
Я не знала тогда, почему так. Слово было чудное, и значения его мне не объясняли: мне казалось, что есть там какой-то черный шланг, и им, как воду насосом, выкачивают дурь из человека. И мысль эта была столь пугающей, что, стоило сестре Бекон произнести его, я тоже начинала дрожать.
— Я не понимаю, чего вы все боитесь, — злобно говорила она, укладываясь обратно в постель. — Не у вас же припадок?
Но однажды это случилось и у нас. Нас разбудил странный звук, будто кто-то давится, — открыв глаза, мы увидели, что печальная миссис Прайс сидит на полу у своей постели и кусает пальцы, да так сильно, до крови. Сестра Бекон пошла звонить в колокольчик, и тут же примчались со всех ног санитары и доктор Кристи. Они связали миссис Прайс и потащили вниз, на первый этаж, а когда через час привели обратно, платье ее и волосы были мокрые, хоть выжимай, а лицо — как у утопленницы, которую еле удалось откачать. Тогда-то я поняла, что такое водные процедуры: это когда окунают в ванну. От сердца у меня отлегло, все-таки ванна — это не так страшно, как чавкающий насос...
Я все еще ничего не знала, ничего-ничего не знала.
А потом случилось вот что. Настал день — думаю, это был самый душный день в то невыносимо жаркое лето, — когда сестра Бекон отмечала свой день рождения, и вечером к нам стали заходить, потихоньку и втайне от врачей, ее товарки, чтобы поздравить ее, а заодно и угоститься. Так у них было заведено, наверное, я об этом уже говорила. Вообще-то собираться в открытую им не разрешалось, а от их гомона трудно было заснуть, но пожаловаться врачу мы не смели, потому что тогда сестры скажут, что мы бредили, а потом еще и побьют нас. В такие ночи нам велено было лежать и помалкивать, а сами они садились играть в карты или в домино, прихлебывая лимонад или, реже, пиво.
В ту ночь они пили пиво — сестра Бекон угощала по случаю дня рождения, а поскольку жара стояла несусветная, выпили они изрядно и в конце концов захмелели. Я накрыла лицо простыней, но глаз не закрывала. Я боялась заснуть в их присутствии: а вдруг мне опять приснится Мод? В общем, у меня было то, что знающие люди называют — и доктор Кристи бы уж точно назвал — навязчивой идеей: я боялась выдать себя. А потом я решила, что не буду спать, а дождусь, когда они напьются до бесчувствия, и выкраду ключи...
Но до бесчувствия они не напились, а, напротив, становились все шумнее, все оживленнее, лица у них раскраснелись, и в комнате стало не продохнуть. Наверное, потом я все-таки стала задремывать, потому что голоса их звучали гулко, как бывает во сне, и словно бы издалека. Кто-то из них время от времени вскрикивал или фыркал, давясь от смеха, остальные шикали, а потом фыркали сами — и я просыпалась, как от грубого толчка. Наконец я посмотрела на их потные красные лица, на лягушечьи открытые рты и подумала: вот бы мне ружье, всех бы перебила. Сначала они хвастались, кого из подопечных и как им удалось наказать. Потом стали мериться, у кого хватка сильнее. Приложив руки ладонь в ладонь, смотрели, у кого больше. Потом одна подняла вверх кулак.
— Покажи-ка свою руку, Белинда! — вскричала другая. Белиндой звали сестру Бекон. У всех у них были такие нежные имена. Так и представляешь, как мамаши смотрят на них, маленьких, и мечтают, что вырастут из них балерины. — Давай показывай.
Сестра Бекон сделала вид, что смущается, потом засучила рукав. Ручища у нее была как у шахтера, разве что белая. Когда она согнула ее, мышцы раздулись, как шар.
— Вот что такое ирландский мускул,— сказала она, — это у меня от прабабки.
Другие потрогали и только присвистнули. Потом одна из них сказала:
— Да, почти как у сестры Флю.
Сестра Флю присматривала за комнатой как раз под нами, один глаз у нее косил. О ней говорили, что она когда-то работала в тюрьме.
От этих слов сестра Бекон вспыхнула.
— Почти? — вскричала она. — Это надо еще проверить. Сравним — тогда и посмотрим. Почти!..
От ее рыка проснулись Бетти и миссис Прайс. Заметив шевеление на кроватях, сестра скомандовала:
— Живо спать.
Меня она не видела, не видела, как смотрю на нее из-под полуприкрытых век и желаю ей умереть на месте. Она снова продемонстрировала руку, напрягая могучую мышцу.
— Почти... — буркнула она и кивнула одной из сестер: — Сходи за сестрой Флю, пусть придет сюда. И тогда сравним. А ты, Маргаретта, принесешь веревку.
Сестры встали, пошатываясь и хихикая, и вышли. Первая вернулась через минуту вместе с сестрами Флю, Спиллер и еще одной черноволосой, которая помогала раздевать меня в самый первый день, когда меня сюда посадили. Они вместе пили в комнате под нами. Сестра Спиллер оглядела комнату, уперла руки в боки и произнесла:
— Ага, видел бы вас доктор Кристи! — И рыгнула. — Так что там насчет рук?
И засучила рукав. Сестра Флю и чернявая последовали ее примеру. Вторая, посланная за поручением, вернулась с линейкой и ленточкой, и они принялись обмерять мускулы. Я смотрела на них и глазам своим не верила — так человек, оказавшись в ночном лесу, смотрел бы на гоблинов. А они, встав в круг, подносили светильник по очереди то к одной руке, то к другой, лампа странно полыхала и отбрасывала зловещие тени, и от пива, от жары и от возбуждения их пошатывало, и казалось, они скачут как бесы.
«Пятнадцать!» — кричали они, радуясь. А потом: «Шестнадцать!», «Семнадцать!», «Восемнадцать с половиной!», «Девятнадцать!», «Сестра Флю победила!»
Потом круг распался, они поставили светильник на место и начали ругаться — на сей раз не как гоблины, а как матросы. Только татуировки не хватало. Сестра Бекон стала мрачная как туча. Она просипела:
