— Мои дочери — еще дети, — говорит Салли. — Было бы тебе известно...
В голосе ее звучат панические нотки. Шестнадцать лет — не считая того года, когда умер Майкл и она так замкнулась в себе, что не находила выхода наружу, — она думала о своих детях. Время от времени посещали ее и другие мысли — о снегопадах, например, или о плате за свет и отопление, о том, что, чем ближе подступает сентябрь, когда ей снова приступать к работе, тем чаще у нее высыпает крапивница. Но главным образом мысли ее были заняты Антонией и Кайли, высокой температурой и больными животами, заботами о том, чтобы раз в полгода покупать им новую обувь, чтобы они у нее получали сбалансированное питание и спали ночью как минимум восемь часов. Она не уверена, что сможет без этих мыслей продолжать свое существование. Если их у нее отнять, с чем же она останется?
В тот вечер Салли ложится и засыпает как убитая, а утром не встает с постели.
— Грипп, — предполагает Джиллиан.
Салли слышно из-под одеяла, как Джиллиан варит кофе. Слышно, как Антония беседует по телефону со Скоттом, как Кайли пускает душ. Весь день Салли остается на том же месте. Она ждет, когда понадобится кому-нибудь, когда что-то случится, пойдет не так, — но ничего не происходит. Вечером она поднимается, чтобы сходить в уборную и умыться холодной водой, а назавтра, проспав все утро, все еще спит и в полдень, когда приходит Кайли с деревянным подносом и приносит ей ланч.
— Желудочный вирус, — высказывает догадку Джиллиан, когда приезжает с работы и узнает, что Салли не притронулась ни к куриному бульону с вермишелью, ни к чаю и попросила задернуть занавески в ее комнате.
Салли по-прежнему слышит, что там у них делается, — вот и сейчас ей все слышно. Как они перешептываются, как готовят обед, со смехом шинкуют острыми ножами морковку и сельдерей. Как запускают стиральную машину и развешивают сушиться во дворе постельное белье. Как они причесываются и чистят зубы — как, одним словом, у них продолжается жизнь.
На третьи сутки, проведенные в постели, Салли перестает открывать глаза. Она отвергает все, что бы ей ни предложили, — ломтик поджаренного хлеба с виноградным желе, таблетку тайленола со стаканом воды, еще одну подушку под голову. Черные волосы ее свалялись, лицо белое как бумага. Антония и Кайли испуганы; они стоят на пороге и наблюдают за спящей матерью. Они боятся потревожить ее своей болтовней, и дом все больше погружается в тишину. Девочки корят себя, что не слушались, плохо себя вели, что все эти годы перечили матери на каждом шагу, поступали как избалованные эгоистки. Антония звонит врачу, но он не выезжает на дом, а одеться и поехать к нему Салли отказывается.
Около двух часов ночи возвращается от Бена Джиллиан. Это последняя ночь месяца, и луна встает тоненькая, серебристая; воздух заволакивает дымкой. Джиллиан неизменно возвращается к сестре — дом Салли для нее нечто вроде сетки безопасности в цирке. Но сегодня Бен заявил, что ему надоело видеть, как она каждый раз, покинув его постель, уезжает. Он хочет, чтобы она переехала жить к нему.
Джиллиан, откровенно говоря, подумала было, что это сказано шутки ради. И потому отвечала со смехом:
— Небось каждой так говоришь, когда переспишь с ней раз двадцать.
— Нет, — отозвался Бен без улыбки. — Я никому этого не говорил до сих пор.
В тот день Бена не оставляло ощущение, что нынче — либо пан, либо пропал; неизвестно только, как повернется. Утром он выступал с фокусами в больнице, и один из детей, восьмилетний мальчик, расплакался, когда по ходу представления Чувак у Бена скрылся в большой деревянной коробке.
— Он вернется назад, — уверял Бен этого вконец расстроенного зрителя.
Но мальчик был убежден, что появление Чувака из небытия — вещь невозможная. Если кто-нибудь исчезает, объяснял он Бену, — то уж окончательно. И возразить на это в данном конкретном случае было трудно.
Мальчик полжизни провел в больнице, и на сей раз ему не суждено было вернуться домой. Он уже начал покидать свою телесную оболочку — Бен мог определить это с первого взгляда. Мальчик мало-помалу исчезал прямо на глазах.
И тогда Бен сделал то, чего обычно не позволяет себе ни один фокусник: он отвел мальчика в сторонку и показал, что у волшебной коробки имеется двойное дно, где и расположился с удобством Чувак. Однако мальчик оставался безутешен. А вдруг это вовсе не тот кролик — ведь не докажешь! Белых кроликов вокруг пруд пруди, заходи в зоомагазин и покупай хоть десяток. И потому мальчик продолжал горько плакать, так что Бену впору было бы и самому прослезиться, не владей он, по счастью, секретами своего искусства. Он быстро протянул руку и извлек из-за уха ребенка серебряный доллар.
— Видал? — с широкой усмешкой сказал Бен. — А ты говоришь!
Плач немедленно прекратился; мальчик до того оторопел, что у него разом высохли слезы. Когда Бен прибавил, что серебряный доллар он может оставить себе, мальчик на короткий миг стал таким, каким выглядел бы, не наложи на него лапу страшная болезнь. В полдень Бен уехал из больницы и направился в кафе «Сова», где выпил подряд три чашки черного кофе. Он не стал есть ланч, не стал заказывать себе ни любимый омлет с рубленым мясом, ни сандвич с беконом, зеленым салатом и помидором на пшеничном хлебе. Официантки пристально следили за ним, надеясь, что он вот-вот примется выкидывать привычные номера: ставить на попа остроконечные солонки с дырочками, поджигать одним щелчком пальцев содержимое пепельниц, выдергивать скатерти из-под столовых приборов. Но Бен просто продолжал пить кофе. Расплатившись и оставив больше обычного на чай, он сел в машину и долго кружил по улицам. Мысли о сроке жизни, отпущенном мухе-однодневке, не шли у него из головы; он думал о том, сколько времени потрачено даром, и, сказать правду, больше терять время не собирался. Всю жизнь Бена преследовал страх, что та, которую он полюбит, однажды скроется от него, да так, что не отыщешь вновь ни за каким занавесом, ни даже в самой большой коробке с двойным дном, вроде той красной, лаковой, которую он держит у себя в подвале, но не решается пустить в дело, сколько его ни уверяли, что ее можно совершенно спокойно проткнуть насквозь шпагой, не нанеся никому даже царапины. Так вот, теперь все будет иначе. Он хотел получить ответ, и сейчас же, до того, как Джиллиан оденется и сбежит от него под надежный кров своей сестры.
— Чего проще, — сказал он. — Да или нет?
— Это не тот случай, когда все сводится к «да» или «нет», — попыталась уклониться Джиллиан.
— Тот самый, — сказал убежденно Бен.
— Да нет, - упиралась Джиллиан. Она думала, глядя на его серьезное лицо, о том, как жаль, что не знала его раньше. Что не он первый раз поцеловал ее и был первым мужчиной в ее жизни. О том, как жалко, что нельзя ответить ему «да». — Это скорее тот случай, когда требуется поразмыслить.
Джиллиан знала, куда заведет ее этот спор. Только начни жить с кем-нибудь под одной крышей, и не успеешь опомниться, как окажешься замужем, а это был тот вид гражданского состояния, в который Джиллиан снова вступать не намеревалась. На этом поприще ее, точно от сглазу, неизменно постигала неудача. Молвив: «Согласна», она всегда тотчас же обнаруживала, что вовсе не согласна и никогда согласна не была и эти путы необходимо стряхнуть с себя как можно скорее.
