Хозяйки подходили к окну и, облокотясь на подоконник, впервые за много лет вдыхали воздух полной грудью. Они давно и думать забыли о надежде, и вот она явилась, цепляясь за верхушки деревьев, путаясь меж дымовых труб. Когда эти женщины опускали взгляд и видели, как по улице идут в обнимку Джиллиан с Беном, у них щемило сердце, и они шли с пересохшим горлом пить лимонад, но, даже осушив целый кувшин, не могли утолить свою жажду.
После этого держать зло на Джиллиан стало трудно, ненавидеть ее, тая обиду, не удавалось вовсе. Чувство Джиллиан к Бену Фраю излучало такую мощь, что масло у Салли в доме постоянно таяло, как бывает всегда, если у вас под крышей поселилась любовь. Бруски масла таяли даже в холодильнике, так что на ломтики хлеба из тостера его приходилось наливать, а для прочих надобностей — зачерпывать столовой ложкой.
По вечерам, когда Джиллиан на ночь глядя штудирует биологию, Кайли, лежа в постели напротив, листает для вида журналы, а на самом деле ведет наблюдение. Она считает удачей, что может набираться сведений о любви от такой женщины, как ее тетя. Она слыхала, как судачат люди, и видела: даже те, кто считает своим долгом подчеркнуть, что Джиллиан — дешевка, все-таки ей завидуют. Пусть Джиллиан всего только официантка из «Гамбургеров», пусть у нее от аризонского солнца морщинки по углам глаз и у рта, но это ее полюбил Бен Фрай. Это с ее лица день и ночь не сходит счастливая улыбка.
— А ну угадай, какой орган у человека самый большой, — предлагает Джиллиан племяннице как-то вечером, когда обе они читают, лежа в постели.
— Кожа, — говорит Кайли.
— Ишь ты! — говорит Джиллиан. — Все-то она знает!
— Люди завидуют, что тебе достался мистер Фрай, — говорит Кайли.
Джиллиан продолжает читать учебник по биологии, часть первую, но это не значит, что она не слушает. Она обладает способностью говорить об одном, а обдумывать в это время другое. Научилась, проведя столько времени в обществе Джимми.
— Это звучит так, словно он — товар, который подвернулся мне на распродаже. Типа грейпфрута или еще чего-нибудь, что мне досталось за полцены. — Джиллиан морщит нос. — Во всяком случае, удача тут ни при чем.
Кайли перекатывается на живот, чтобы удобнее было следить за мечтательным выражением лица Джиллиан.
— А что тогда при чем?
— Рок. — Джиллиан захлопывает учебник по биологии. Улыбка у нее замечательная, в этом ей определенно не откажешь. — Судьба.
Ночью Кайли размышляет о судьбе. Думает о своем отце, которого помнит лишь по единственной фотографии. Думает и о Гидеоне Барнсе, потому что, дай себе волю, могла бы в него влюбиться, и знает, что он мог бы ответить ей тем же. Только Кайли далеко не убеждена, что это ей нужно. Не уверена, что она к этому готова и будет вообще готова когда-нибудь. Она в последнее время так восприимчива, так чутко улавливает все вокруг, что без труда может перехватить то, что снится Джиллиан, лежащей в постели напротив, — такие неприличные, откровенные сны, что Кайли просыпается вся горячая, растревоженная, в еще большем недоумении и замешательстве, чем прежде.
Оказалось, что быть тринадцатилетней — совсем не то, на что она надеялась. В тринадцать лет одиноко и ничуточки не весело. У нее иногда такое впечатление, будто она ненароком забрела в неведомый таинственный мир, где все непонятно. Когда она смотрится в зеркало, то не может решить для себя, кто же она все-таки. Если в конце концов это удастся установить, будет понятно хотя бы, в какой цвет покрасить волосы — светлый или каштановый, а пока что она на перепутье. На перепутье решительно во всем. Ей скучно без Гидеона; она спускается в подвал и достает свою шахматную доску, которая неизменно напоминает ей о нем, но заставить себя взять трубку и позвонить ему не может. Если ей встретятся девочки из ее класса и позовут с собой купаться или прошвырнуться по торговому центру, ей это неинтересно. Не потому, что она имеет что-нибудь против них, — просто ей неохота, чтобы они увидели, кто она есть на самом деле, когда ей самой это еще неизвестно.
Зато ей известно другое: что необходимо быть начеку, иначе — жди беды. Этому Кайли научил тот мужчина у них в саду, и такой урок она забудет не скоро. Беды нас окружают со всех сторон, просто для большинства людей они невидимы. Большинство всегда придумает способ оградить себя от чужих страданий: один припадет к бутылке, другой отмахает двойную дистанцию в бассейне, третий просидит целый день без еды, не считая твердого яблочка да головки зеленого салата; однако Кайли не из их числа. Она слишком отзывчива, способность чувствовать чужую боль у нее все возрастает. Если увидит на улице коляску, в которой надрывается малыш, весь красный от негодования, что о нем забыли, у нее самой портится настроение на весь остаток дня. Если мимо проковыляет собака, у которой застрял в лапе камешек, если женщина в супермаркете, выбирая фрукты, остановится вдруг, закрыв глаза под внезапным наплывом воспоминаний о юноше, утонувшем пятнадцать лет тому назад, — о том, кого она так любила, — Кайли переживает это в состоянии, близком к обмороку.
Салли наблюдает за дочерью и тревожится. Она знает, что происходит, если копить в себе печаль, не давая ей выхода, — знает, что учинила над собой она сама, какие возводила стены, какую, камень за камнем, воздвигала башню. Однако стены, которыми она отгородилась, сложены из горестей, башня насквозь пропитана морями слез — в них нет никакой зашиты, они обрушатся от малейшего прикосновения. Когда Салли видит, как удаляется наверх к себе в спальню Кайли, она понимает, что у нее на глазах возводят такую же башню, и это пугает ее, она старается вызвать Кайли на разговор, но та при любой попытке каждый раз выскакивает из комнаты, хлопнув дверью.
— А если это мое личное дело? — отзывается Кайли, о чем ее Салли ни спроси. — Неужели нельзя оставить меня в покое?
Другие матери уверяют Салли, что в тринадцать лет это нормальное поведение. Линда Беннет из соседнего дома утверждает, что эта вселенская скорбь — возрастное и со временем молодежь перестает взбрыкивать, хотя ее собственная дочка, с которой Кайли никогда не водилась, называя ее рохлей с куриными мозгами, не так давно сменила имя Джесси на Изабеллу и проколола себе не только нос, но и пупок. Просто Салли никак не ожидала, что ей придется пройти через трудный период с Кайли, всегда такой открытой и незлобивой. Выкрутасы Антонии в тринадцать лет никого не удивляли, она была нахалкой и эгоисткой с самого рождения. Но даже Джиллиан до старших классов держала себя в узде и пустилась во все тяжкие, лишь когда мальчики обнаружили, какая она красотка, а уж Салли вообще никогда не позволяла себе надуться или сказать грубое слово. Она считала, что прекословить для нее — непозволительная роскошь, ведь тетушки, насколько она знала, не брали на себя никаких формальных обязательств. Никто не мог заставить их держать ее у себя. Они имели полное право выгнать ее на все четыре стороны, и она не собиралась давать им оснований для этого. Салли в тринадцать лет готовила обеды, стирала грязное белье и вовремя ложилась спать. Она не рассуждала, что — ее личное дело, а что — нет, счастлива ли она и так далее. Не смела рассуждать.
