— Работа, — с сожалением говорит Скотт. — Радости мало, зато деньги платят.
Это решает дело. Когда он идет забирать свою тележку, Антония его провожает. Щеки у нее горят, хотя в кафе включен кондиционер.
— На той неделе увидимся, — говорит Скотт. — У вас тут сливочный сироп на исходе.
— Мог бы и пораньше заглянуть, — говорит ему Антония.
Хандра хандрой, но кое-что из прежнего она не забыла, несмотря на все переживания по поводу тети Джиллиан с мистером Фраем.
— А что, мог бы, — соглашается Скотт, направляясь к автофургону с убеждением, что Антония Оуэне, как выяснилось, куда содержательнее, чем можно было предположить.
В этот вечер Антония возвращается домой с работы бегом. Она внезапно полна энергии, заряжена ею до краев. У поворота на свою улицу ее встречает благоухание сирени, и ей смешно, что люди могут так глупо реагировать на причуды растения, которому вздумалось цвести не вовремя. Правда, те, что живут по соседству, уже привыкли к невиданным размерам этих цветов. Они больше не замечают, что в иные дни вся улица часами гудит от жужжанья пчел и воздух пронизан сиреневым сладким маревом. Однако есть люди, которые являются сюда вновь и вновь. Есть женщины, которые стоят на тротуаре, и вид цветущей сирени без всякой, казалось бы, причины трогает их до слез, — у других, впрочем, есть все причины не просто плакать, а рыдать в голос, хотя, если их спросишь, они в том никогда не признаются.
По деревьям, раскачивая ветви, гуляет знойный ветер, на востоке полыхают зарницы. Вечер спустился жаркий и душный, как в тропиках, но Антония видит, что, несмотря на гнетущую погоду, на сирень пришли поглядеть две женщины: одна — с седой головой, другая — совсем еще молоденькая. Антония, пробегая мимо, слышит горестное всхлипывание и торопится войти в дом и запереть за собой дверь.
— Жалкое зрелище, — выносит она свой приговор, когда подходит вместе с Кайли к переднему окошку посмотреть, как убиваются две женщины, стоящие на тротуаре.
Кайли со времени памятного обеда в день ее рождения стала более замкнутой. Она скучает без Гидеона, ей стоит труда выдерживать характер и не звонить ему. Настроение у нее отвратительное, но внешний вид с тех пор, пожалуй, стал еще лучше. Светлый цвет коротко стриженных волос уже не режет глаз. Раньше она сутулилась, скрывая, что вымахала такой дылдой; теперь же выпрямилась в полный рост и ходит с поднятым подбородком, отчего создается впечатление, будто взгляд ее направлен то ли в небесную синь, то ли к трещинам на потолке гостиной. Сейчас она щурит свои серо-зеленые глаза, чтобы лучше видеть сквозь оконное стекло. Эти две женщины вызывают у нее особый интерес, так как уже не первую неделю приходят каждый вечер постоять на тротуаре. Старшую окружает белый ореол, словно лишь на нее одну падает снег. От кожи девушки, которая приходится ей внучкой и только что окончила колледж, отскакивают розоватые искорки душевного смятения. Обе они оплакивают здесь одного и того же человека — сына пожилой женщины и отца девушки, - который прошел весь путь от мальчишеских лет к возмужанию в твердой и неизменной до последней минуты уверенности, что весь мир вращается только вокруг него. Женщины, стоящие на тротуаре, избаловали его, что одна, что другая, а потом, когда он по неосторожности погиб, катаясь на моторной лодке по проливу Лонг-Айленд, сочли, что это их вина. Теперь их неодолимо влечет сюда, к кустам сирени, так как эти цветы будят в них воспоминания об одном июньском вечере много лет назад, когда девушка была еще девочкой, нежной и нескладной, а густые черные волосы женщины еще не тронула седина.
В тот вечер на столе стоял кувшин с крюшоном, сирень в саду у бабушки была вся в цвету, и мужчина, которого обе они, на его погибель, любили с такой силой, подхватил свою дочку и пустился с нею в пляс по траве. В эти минуты, под кустами сирени и ясным небом, он был воплощением всего, чем мог бы стать, не потакай они ему денно и нощно, надоумь его хоть раз, чтобы пошел работать, был добрее по отношению к другим, думал не только о себе. Они оплакивают все, чем он не стал, — все то, чем могли бы стать они сами подле него, будь он с ними. Глядя на них, угадывая чутьем их боль от потери того, что они обрели на короткий миг, Кайли тоже плачет вместе с ними.
— Ой, я тебя умоляю, — говорит Антония.
После встречи со Скоттом она испытывает невольно некоторое самодовольство. Безответная любовь так надоедает! Нужно быть дурочкой или одержимой, чтобы стоять вот так и лить слезы под иссиня-черным небом.
— Очнись! — призывает она сестру. — Это совершенно чужие люди, - может, у них просто крыша поехала! Не обращай внимания. Опусти шторку и кончай быть ребенком.
Но именно это и случилось с Кайли. Она рассталась с детством и, став старше, обнаружила, что знает и чувствует слишком многое. Куда бы она ни пошла — в магазин ли за покупками или в городской бассейн поплавать перед обедом, ее обступают сокровенные людские эмоции, они просачиваются наружу сквозь поры кожи, собираются в воздухе облачком и плывут у человека над головой. Только вчера Кайли обогнала на улице старушку, которая прогуливала своего дряхлого пуделя, изувеченного артритом и едва передвигающего ноги. От старушки веяло таким горем — ей предстояло в конце недели отвезти своего пса в ветеринарную лечебницу, где его страданиям положат конец, — что Кайли была не в силах сделать больше ни шагу. Опустилась на край тротуара и, просидев так дотемна, добрела до дому обессиленная и опустошенная.
Хорошо бы сбегать сейчас погонять в футбол с Гидеоном, не принимать так близко к сердцу чужую боль! Сделаться снова двенадцатилетней, чтобы мужчины, когда проходишь по Развилке, не кричали тебе вслед из своих машин, как им хочется тебя трахнуть! Хорошо бы иметь сестру, которая ведет себя по-человечески, и тетю, которая не плачет по ночам так, что наутро впору подушку выжимать...
А главное — хоть бы убрался с их заднего двора этот мужчина! Он и сейчас там, вон он, в эти минуты, когда Антония, напевая себе под нос, идет на кухню перехватить что-нибудь до обеда. Кайли может его разглядеть, так как из этого окошка видна не только передняя часть их двора, но и боковая. Ненастье ему нипочем, — наоборот, ему как раз по нраву потемневшее небо и ветер. Дождь не мешает ему нисколько. Он струится прямо сквозь него, и каждая капля при этом отсвечивает синим. Его начищенные ботинки едва припорошило землей. Белая рубашка накрахмалена и выглажена. Несмотря на это, присутствие его тлетворно. При каждом вздохе изо рта у него валится всякая гадость. Зеленые лягушата. Капли крови. Шоколадные конфеты в обертке из нарядной фольги, но с ядовитой начинкой, от которой идет вонь каждый раз, как он разламывает конфетку пополам. Ему стоит лишь щелкнуть пальцами — и все приходит в негодность. Все, что было исправным, портится. Ржавеют спрятанные в стенах водопроводные трубы. Крошится в труху кафельная плитка, которой покрыты полы в подвале. Змеевик в холодильнике перекручивается, и продукты невозможно сохранять свежими — протухают яйца под своей скорлупой, весь сыр покрывается зеленой плесенью.
У мужчины там, в саду, нет собственного цветового окаймления, но он часто запускает руки в лиловую с багрянцем тень у себя над головой и размазывает по себе свечение, исходящее от сирени. Для всех, кроме Кайли, он невидим, и тем не менее в его власти выманивать из дому всех этих женщин. Это он поздними ночами тревожит своим шепотом их сон. «Детка», — обращается он даже к тем из них, кто уже и не чаял услышать когда-нибудь от мужчины такие слова. Он проникает в сознание к женщине и остается там до тех пор, пока она не окажется, вся в слезах, на тротуаре, жадно вдыхая аромат сирени, — однако и тогда он не намерен никуда уходить. Он далеко еще не доделал свое дело.
