Бен пребывает в таком смятении чувств, что начал безотчетно проделывать свои фокусы кстати и некстати. Полез на автозаправке доставать кредитную карточку — и вытащил червовую даму. Заставил исчезнуть счет за электричество, поджег розовый куст у себя на заднем дворе. Помогал старушке перейти через дорогу на Развилке — и едва не довел ее до сердечного припадка, вынув у нее из-за уха монету в двадцать пять центов. А главное, его теперь не пускают в кафе «Сова» на северном конце Развилки, куда он обычно ходит завтракать, так как в последнее время он по дороге к своей обычной кабинке пускал все яйца, сваренные всмятку, крутиться волчком, а со всех столиков на его пути слетали скатерти.
Ни о ком и ни о чем, кроме Джиллиан, Бен думать не в состоянии. Он пристрастился носить с собой обрывок веревки и повсюду завязывать и развязывать мудреные узлы — дурная привычка, которая возвращается к нему, когда он нервничает или не может получить то, что хочет. Но и веревка не помогает. Желание владеет им с такой силой, что он мысленно лежит в постели с Джиллиан даже в то время, когда должен тормозить у светофора или обсуждать с миссис Фишман, своей ближайшей соседкой, нашествие японского жучка. Желание достигло в нем такого накала, что даже манжеты рубашек у него опалены. Оно непрерывно держит его в готовности к тому, чему, похоже, никогда не суждено свершиться.
Бен уже просто не знает, что делать, чтобы сломить упорство Джиллиан, просто не имеет представления, и он идет к Салли, готовый взмолиться о помощи. Но Салли даже дверь ему не открывает. Разговор с ним ведет через москитную сетку и так сухо, как будто он не сердце свое принес к ней в ладонях, а явился с пылесосом на продажу.
— Послушай моего совета, — говорит Салли. — Забудь ты Джиллиан. Выбрось ее из головы. Найди себе хорошую женщину и женись.
Однако в сознании Бена Фрая все решилось еще в ту минуту, когда он впервые увидел Джиллиан под кустами сирени. Ну, может быть, сознание — не совсем точный адрес места, испытавшего тогда потрясение, но, как бы то ни было, теперь он жаждет ее всем своим существом. И когда Салли говорит ему, чтобы он шел домой, Бен отказывается. Он садится на ступеньки крыльца, будто решил объявить сидячую забастовку, будто ему времени девать некуда. Так и сидит сиднем целый день, и в шесть вечера, когда в пожарном депо на Развилке дают гудок, он все еще не двигается с места. Джиллиан даже говорить с ним отказывается, когда приходит домой с работы. Она сегодня уже успела потерять часы и любимую губную помаду. И столько раз роняла гамбургеры на пол, что, ей-же-ей, похоже, какая-то посторонняя сила переворачивает тарелки прямо у нее в руках. И вот вам, в довершение всего, — Бен Фрай, он здесь и любит ее, а ни поцеловать его, ни обнять ей нельзя, потому что она хуже чумы, и знает это; такое уж у нее везенье.
Она пулей проносится мимо него и запирается в ванной, где пускает воду, чтобы никто не слышал, как она плачет. Не стоит она такой любви! Хоть бы этого человека унесло с глаз долой! Тогда и ее, быть может, не грызло бы изнутри затаенное чувство, наличие которого она может отрицать до хрипоты, но которое от того не перестанет быть желанием. И все же, несмотря на свои неизменные отказы, она не может не выглянуть в окошко ванной и просто не увидеть Бена лишний раз. Вон он — сидит в наползающих сумерках, с твердой верой в то, чего хочет, — с верой в нее. Если б Джиллиан разговаривала с сестрой, а точнее, если бы Салли с ней разговаривала, Джиллиан и ее потянула бы к окошку. Смотри, разве он не загляденье? Вот что сказала бы она, если бы они с Салли еще разговаривали друг с другом. Какая жалость, что я его не стою, шепнула бы она на ухо сестре.
Что до Антонии, ее словно холодной водой окатывает при виде мистера Фрая, сидящего у них на крыльце, явно готового ради любви забыть и гордость, и чувство собственного достоинства. Ей глубоко противно наблюдать, как он выставляет напоказ свое обожание. Она даже не здоровается с ним, когда проходит мимо по дороге на работу. Вся кровь у нее стынет в жилах при этом зрелище. В последнее время Антония мало заботится о том, как она одета. Не расчесывает щеткой волосы тысячу раз на сон грядущий. Не выщипывает в ниточку брови, не принимает ванну с кунжутным маслом для смягчения кожи. К чему все это, когда в твоем мире нет любви? Она разбила свое зеркальце, убрала подальше открытые туфельки на шпильках. Отныне она сосредоточится на том, чтобы отрабатывать как можно больше часов в кафе-мороженом. С этим, по крайней мере, все четко и ясно: ты тратишь время и получаешь взамен зарплату. Ни пустых ожиданий, ни обманутых надежд, а это в настоящий момент как раз то, что нужно Антонии.
— Нервишки, что ли, сдают? - спрашивает Скотт Моррисон, встретясь с нею в кафе-мороженом ближе к вечеру.
Скотт приехал домой из Гарварда на летние каникулы и доставляет в кафе шоколадный сироп и жидкое суфле, а также цветную сахарную крошку, глазурованную вишню и грецкий орех в ликере. Он самый способный из выпускников местной школы за всю ее историю и единственный, кому удалось поступить в Гарвард. И что с того? Он уродился таким умным, что, пока рос, никто из сверстников не вступал с ним в разговоры, тем более — Антония, в глазах которой он был нюней и хлюпиком.
Антония в это время занималась тем, что отчищала одну за другой черпалки для мороженого и раскладывала их в ряд. Скотта, который вносил между тем ведерки с сиропом, она не удостоила даже взглядом. Она явно изменилась по сравнению с тем, какой была всегда: была красотка и воображала, а нынче выглядит так, будто по ней прошлись катком. Когда он задает ей вполне невинный вопрос насчет нервишек, она разражается слезами. Прямо-таки вся изливается в горючих слезах. Только лужица от нее остается. Она сползает на пол, прислонясь спиной к морозилке. Скотт бросает свою металлическую тележку и опускается рядом с Антонией на колени.
— Почему было просто не ответить «да» или «нет»? — говорит он.
Антония шумно сморкается в свой белый передник.
— Да.
— Оно и видно, — говорит ей Скотт. — Вполне созрела для психушки.
— Я думала, что люблю одного человека, — объясняет Антония. Из глаз ее все еще текут слезы.
— Любовь, — произносит Скотт презрительно. Он с отвращением крутит головой. — Любовь стоит лишь того, к чему она сводится, и только.
Антония перестает плакать и поднимает на него глаза.
— Точно, — соглашается она.
В Гарварде Скотт был потрясен открытием, что есть, оказывается сотни, если не тысячи таких же умников, как он. Столько лет все давалось ему играючи, без затраты и десятой доли его умственных способностей — теперь же пришлось вкалывать не за страх, а за совесть. Весь год он был так занят, доказывая в условиях жесткой конкуренции, на что способен, что на повседневные дела не оставалось времени, — такие мелочи, как завтрак или поход к парикмахеру, были забыты, следствием чего явились потеря веса на девять килограммов и отросшие до плеч космы, которые хозяин велит ему подвязывать кожаным шнурком, чтобы не отталкивал своим видом посетителей.
Антония вглядывается в него пристальней и обнаруживает, что Скотт стал совсем другим и одновременно остался прежним. Снаружи, на парковке, напарник Скотта по временной работе, у которого за двадцать лет езды с доставками по этому маршруту ни разу не было помощника с такими показателями по уровню интеллекта, нетерпеливо налегает на клаксон.
