— Можешь первая идти в душ, — отзывается Антония таким задумчивым и грустным голосом, словно это вовсе не она.
— Интересно, как это понимать? — говорит Кайли, но Антония уже двинулась дальше по коридору — красить ногти красным лаком и размышлять о своем будущем, чего ни разу до сих пор не делала.
К обеду недобрые предчувствия, не покидавшие Салли с утра, почти забыты. Не верь тому, чего не видишь, — таков был всегда ее девиз. «У страха глаза велики» — была любимая ее поговорка, когда девочки в раннем детстве свято верили, что на второй полке бельевого шкафа в коридоре живут страшные чудовища. Но в тот самый миг, как Салли отпустило и у нее мелькает мысль, что недурно бы освежиться пивом, на кухне ни с того ни с сего со стуком падают вниз шторки, словно вдруг разрядилось напряжение, исподволь копившееся в стенах. У Салли к этому времени готов салат из фасоли с брынзой, морковь соломкой, маринованная брокколи и на сладкое — воздушный торт со сбитыми белками. Судьба последнего, однако, под вопросом — когда со стуком опустились шторки, торт начал опадать, сперва с одной стороны, потом с другой, пока не сделался плоским, как тарелка.
— Да все нормально, — говорит Салли дочерям о поведении штор, как бы приведенных в действие некой посторонней силой, но голос ее, даже на собственный слух, звучит неубедительно.
Вечер спускается душный, влажный, — белье, висящее на веревке, лишь отсыреет, если его оставить на ночь. Густо-синее небо нависло знойной пеленой.
— Не все, уж это точно, — говорит Антония, потому что как раз в эти минуты поднимается странный ветер. Он врывается в дверь, забранную проволочной сеткой, в открытые окна, дребезжа тарелками и столовым серебром. Кайли вскакивает и бежит взять свитер. Ее, хотя жара лишь усиливается, от этого ветра пробирает мороз; мурашки бегут по коже.
На улице, по соседним дворам, опрокидываются детские горки, и кошки, царапаясь в заднюю дверь, отчаянно просятся в дом. Посредине квартала раскалывается надвое тополь и рушится на землю, задевая пожарный гидрант и разбивая стекло стоящей у тротуара «хонды-сивик». Тогда-то Салли с девочками и слышат стук. Девочки вскидывают взгляд на потолок, потом переводят его на мать.
— Белки, — успокаивает их Салли. — Ишь, развелись на чердаке.
Но стук не прекращается, ветер тоже, а жара все продолжает нарастать. Наконец, к полуночи, все вокруг стихает. Наконец-то люди могут уснуть. Салли — одна из немногих, кто еще не ложился. Ей еще колдовать над яблочным тортом по особому рецепту — с добавлением черного перца и мускатного ореха, — который она сохранит в морозилке до Четвертого июля, когда весь квартал собирается на праздник. Но в конце концов засыпает и Салли, невзирая на погоду; вытягивается под прохладной белой простыней, оставив окна открытыми, так что в них задувает ветерок и гуляет по комнате. Умолкли первые в этом году сверчки, расселись по кустам воробьи под защитой веток, слишком непрочных для кошачьей тяжести. И едва только людям начинают сниться свежескошенное сено, пирог с черникой и лев, мирно полеживающий рядом с ягненком, как вокруг луны появляется кольцо.
Сияние вокруг луны — это всегда знак перелома: то ли погода переменится, то ли заболеешь, то ли наступит полоса упорного невезенья. Но если кольцо двойное, все перекрученное, перепутанное, как взбаламученная радуга или любовные отношения, в которых все пошло вкривь и вкось, — тогда можно ждать чего угодно. В такое время разумнее не подходить к телефону. Люди с понятием предусмотрительно закроют наглухо окна, они запрут все двери и не позволят себе поцеловаться со своей милой поверх садовой калитки или погладить приблудную собаку. Беда, в конце концов, сродни любви — нагрянет без предупреждения, и не успеешь оглядеться, опомниться, как подчинит себе все.
В вышине, над крышами домов, кольцо уже пошло свиваться вокруг себя, подобное световой змее неведомых возможностей, переплетаясь двойной петлей, стянутой силой тяготения. Если б народ не спал, то можно было бы, выглянув в окно, полюбоваться красотой светового кольца, но люди спали безмятежным сном, оставив незамеченными и луну, и наступившее затишье, а также «Олдсмобиль», который уже свернул к дому Салли Оуэнс и останавливается возле «хонды», купленной Салли два года назад на смену древнему микроавтобусу, полученному от тетушек. Женщине в такую ночь не составит труда вылезти из машины так тихо, что никто из соседей не услышит. Когда в июне стоит такая жара, когда так тяжко нависает чернильное небо, стук в дверь, забранную проволочной сеткой, не разнесется по окрестности. Он канет в твои сны, подобно камню, брошенному в воду, и ты проснешься в панике, задыхаясь от бешеного сердцебиения.
Салли садится в постели, твердо зная, что не должна трогаться с места. Она опять видела во сне лебедей, смотрела, как они снимаются с воды. Одиннадцать лет она вела образцовую жизнь, была добросовестна и надежна, сердечна и рассудительна, но это не значит, что ей трудно распознать серный въедливый запах беды. Это она сейчас там, за дверью, — беда, в чистом и неразбавленном виде. Взывает к ней, как ночная бабочка, что бьется об оконную сетку, и Салли просто не в силах противиться. Она натягивает джинсы, белую футболку и собирает свои темные волосы в конский хвост. Она еще будет клясть себя за это, можно не сомневаться. Будет недоумевать, зачем ей поддаваться этому зуду, что находит на нее, этой тяге во что бы то ни стало все поправить.
Те, кто предупреждал, что бегство — не выход, что прошлое рано или поздно настигнет тебя, возможно, знали, что говорят. Салли смотрит в окно. Там, у парадного входа, — девочка, которая умела, как никто, плодить неприятности, — только теперь она совсем взрослая. Прошло столько лет — вечность прошла, — но Джиллиан все так же хороша, хоть, правда, запылилась с дороги, взбудоражена и так слаба в коленках, что, когда Салли распахивает дверь, должна для опоры прислониться к кирпичной стене.
— Боже мой, это ты, — говорит Джиллиан, как будто не она, а Салли здесь нежданная гостья. За восемнадцать лет они виделись всего три раза, когда Салли приезжала к ней на запад. Джиллиан, как зареклась, сбежав от тетушек, так больше и не побывала ни разу по эту сторону Миссисипи. — Правда ты, в самом деле!
Светлые волосы Джиллиан острижены совсем коротко, пахнет от нее сахаром и жарой. На ранты ее красных сапожек набился песок, на запястье наколота зеленая змейка. Она обнимает Салли порывисто и крепко, пока та еще не сопоставила поздний час этого приезда и тот факт, что ни разу за весь месяц Джиллиан не удосужилась позвонить — пусть не о том, что приезжает, но хотя бы сообщить, что жива. Два дня назад Салли отправила письмо в город Тусон, по ее последнему адресу. В этом письме она задала Джиллиан перцу — за череду неосуществленных планов, упущенных возможностей, высказала ей все, что думает, не стесняясь в выражениях, и теперь чувствует облегчение от того, что письмо к Джиллиан уже не попадет.
Но впрочем, облегчение приходит ненадолго. Как только Джиллиан начинает говорить, Салли становится ясно, что стряслось нечто серьезное. Голос у Джиллиан срывается, что на нее совершенно не похоже. Она всегда умела мигом найти себе правдоподобное оправдание или отговорку, врачуя в силу необходимости уязвленное самолюбие своих бессчетных кавалеров; в обычное время она хладнокровна и собранна, но сейчас ее буквально колотит.
