Потом этот человек прошёл всю войну, был тяжело ранен и больше всего жалел, что не оставил себе реглан. Хороший, говорит, был реглан, до сих пор бы носил.
И вот я понимал, что эта история про меня — это вы прогадили нашу идею, а я подобрал лабораторный халат за вами. За дезертирами, если правильно говорить.
Я воссоздал методику, я улучшил имплантаты, я кормил идею с ложечки и поставил её на ноги, пока вы выстраивали свои судьбы, трахались, зарабатывали свои дурацкие деньги.
В это время я жил ради идеи, я бегал с пистолетом и поднимал людей на тушение пожара. Развалилась страна, всё, казалось, было утеряно.
Это я сохранил всё, и я открыл механизм стартёра при помощи артефакта, но не кричать же мне на площадях: «Я!», «Я!», «Я!»…
Пройдена большая часть дороги, но тут появились люди, что никогда не плыли со мной на этом судне.
И вот теперь вы стали тянуть ручонки к идее, после того как она была мной сохранена и преумножена. Трухин так вовсе чуть её не сдал налево — он даже не хотел её продать, он чуть её не подарил, дурак.
Да.
Безумству храбрых поём мы песню, но участвовать в нём я не подписывался. Вот я понял, что ты являешься идеальной лабораторной мышью. Ускоритель, или как я теперь его называю иначе — «модулятор нейронов» у тебя стоял давно, у меня он установлен гораздо позже, оценить, что с ним происходит, я мог приблизительно, но всё же мог.
На своего рода стендовом испытании нужно было посмотреть, не улетит ли у тебя крыша после активации подвесками, а потом уже пробовать самому.
И всё получилось, как ты видишь.
Но пришлось торопиться, потому что, Серёженька, завелась у меня крыса. Настоящая жирная крыса, причём с родословной.
Начал меня подозревать наш Михаил Иваныч. То есть, даже не подозревать — подозревать-то меня было не в чем, а он начал догадываться о теме работ. А мне эти споры о приоритетах на ранней стадии не нужны были. И вот наш добрейший Михаил Иваныч, наш картавый герцог Бэкингем стал меня исследовать — и мне совершенно не понравилось.
Мне надо было притормозить процесс — через год мне никто не смог бы помешать, я бы все успел.
Но все приходилось торопиться — и тут ты вернулся. Я еще не знал, что ты мне этот год экспериментов на мышах и приматах сэкономишь. Да и наш Портос тут очень пригодился.
Я, признаться, его никогда не любил — кабан какой-то. Жрущий кусок мяса. Как он уцелел в разборках девяностых — я не понимаю. Он жрал и гадил, трахал своих бессмысленных девок, которые являлись таким же мясом, только более спортивным, с меньшим процентом жира, шелестел деньгами, и в общем, как ты видишь, оказался никому не нужен.
Честно сказать, я считаю себя санитаром леса. Я его убрал безо всяких колебаний, и считаю, что это главное достижение дурака — он оказался в нужное время в нужном месте.
Его смерть заставила тебя превратиться в бегущего кролика. Ату! Кролик! Беги!
И ты побежал — я рассчитал всё верно, ты со дня надень был на грани нервного срыва. Вот и дёрнул оттуда, где лежал ствол в твоих пальчиках, и камеры радостно снимали, как вы с Портосом обмениваетесь оплеухами — честное слово, вы были такие пьяные, что ты попал с третьего раза, а он по тебе вовсе не попал.
Последнюю кассету я изъял, как, впрочем, должен был поступить и настоящий убийца.
Оставалось только сидеть и смотреть через дырочку соседского забора, как едут менты на тревожный сигнал.
Ну, и конечно, ты, как всегда, спалился на бабах. Всё потому что дочь Маракина работает у меня, ты сам шёл по коридору событий мне в руки. Более того, ты ведь, Серёженька, человек простой, хоть всякие языки знаешь, а так же ты ещё американский гражданин.
Приучен к порядку и законобоязни. Никогда ты не был силён в администрировании, в управлении потоками ты был не силён, а у меня было это всё на уровне куда раньше, чем у меня имплантат заработал.
Ты ещё от комсомола со спущенными штанами бегал, а я управлял людьми.
Поэтому ты здесь, а я стою рядом. Как говорил поэт Пушкин, «И вскоре, силою вещей, мы очутилися в Париже, а русский царь — главой царей», это я про себя, впрочем.
Ты вообще должен быть благодарен — я тут стою перед тобой как кинематографический злодей и объясняю, что к чему, потому что мы с тобой дружили, хлеб делили, вместе на картошке в одной борозде сидели.
Да и кому я всё это расскажу? Никому, ты — последний.
Я, правда, тебя буду ещё вспоминать, да что там — не забуду никогда. Друзей-то у нас в жизни мало, а в нашем возрасте, почитай, новых не прибывает.
Тебе удобно?
Я тебе как коллеге ещё скажу — всё нормально у меня в голове функционирует. Я даже твой пульс чувствую. И то, как ты пластиковые наручники время от времени жал, а потом вспоминал, что это без толку.
Сзади тебя — ты этого пока не видишь — находится чудесная лужа. Называется эта лужа Е9012, а иначе говоря, аномалия «мёд». Я с ней лет шесть пытался работать, думали её приспособить для безболезненных ампутаций. С виду вода как вода, только мутноватая, но это универсальный растворитель. Причём человек, наступивший в такую лужу, сперва не понимает, что лишился ступни — понимает он только, что вокруг него бьёт фонтаном кровь, и ходит он как-то неловко.
Занимались-занимались мы этим эффектом обезболивания, да и бросили. Не поймёшь ничего, да и заказ на это дело аннулировали. Этот сладкий мёд — последнее, что я могу сделать для старого друга.
Ты абсолютно безболезненно и счастливо станешь частью Зоны, а светлый образ твой — помнишь, как там в фильме про Штирлица: «Или светлый образ его» — нет, ты, наверное, всё в Америке позабыл… Короче говоря, светлый образ твой ещё долго будет посещать наших знакомых.
Раскаявшийся убийца, беглец.
Ты будешь у нас несчастным Степлтоном, ухнувшим в Гримпенскую трясину. Как и он, ты растворишься без остатка — с той только разницей, что ни Шерлок Холмс, ни Ватсон с товарищами не склонятся над твоими пузырями. Ты убивал, и Зона тебя за это накажет. Знаешь ведь, с каким суеверием все тут относятся к тому, как Зона наказывает за прегрешения?
Вот в твоём случае она ещё раз покажет свою справедливость.
Он размял руки и наклонился ко мне.
Глава двадцать вторая
Кэт хотела броситься на Рольфа, но упала, она страшно кричала, и Рольф тоже кричал что-то — и вдруг сухо прозвучали два выстрела.
Юлиан Семёнов
«Семнадцать мгновений весны»
Зона, 30 мая. Сергей Бакланов по прозвищу Арамис.
И тут началось. Я ощутил чудовищную боль. Она накатывала на меня как ревущий скоростной поезд — такое было у меня однажды в Китае. Я опрометчиво считал, что скоростные поезда там такие же, как в Японии, но этот пронёсся мимо платформы с рёвом и грохотом, так что я, взрослый мужик, грохнулся оземь от неожиданности.
