Мышь исчезла в недрах органов, и через некоторое время нам спустили оперативную разработку.
Предчувствия меня не обманули — я сразу понял, почему меня включили в группу. Одним из фигурантов оказался мой приятель Атос. С экрана на меня глядело ничуть не изменившееся лицо — одно было хорошо, что интригу затеял не мой бывший однокурсник, а затеяли её против него.
Да и покойник из метро был мне хорошо знаком, хоть я и не видел его много лет.
Бедный, бедный профессор Трухин! Ему наш Атос представлялся чем-то вроде доктора Моро. Ну как же, препарирование монстров, гальванизация трупов и проникновение в тайны сознания.
Но он сам-то, сам чем занимался он при Маракине? Ровно тем же — и маракинская дочь до сих пор сидит за запорами в аккуратном доме, где стёкла не бьются, как по ним ни лупи.
Бедный Трухин стал искать управу на нашего Атоса и нашёл её в Комитете по этике и тех долбодятлах, что сидят в ООН по обеспечению безопасности вокруг Зоны. Он стал писать им, и ничего хорошего из этого не вышло.
Этим шустрым ребятам вовсе не была нужна этика — им были нужны сведения, потом им была нужна крыса, умеющая считать, а потом им был нужен Атос.
Но Атос хотел продать себя подороже, а несчастные крысы дохли.
Перед ними клали шесть спичек, и мозг их взрывался на пятой. Не выдерживал маленький крысиный мозг этого напряжения и сразу же происходило кровоизлияние.
И вот бедный милый идеалист Трухин повёз на встречу со своими корреспондентами дохлую крысу. Но у него случилось ровно то же самое, что у несчастного животного с розовым хвостом: у него произошло кровоизлияние в мозг. Произошло по совершенно другим причинам, тем, что ошибочно называются «старость».
Голова его билась о кожзаменитель сиденья, а какая-то женщина в вагоне визжала от ужаса. Поезд остановили и профессора, накрытого простынёй, с трудом поднимали по эскалатору.
Всё это было ужасно глупо, и ещё глупее было оттого, что несчастного профессора всё равно бы убрали. С его идеализмом и старческой болтливостью он всё равно не прожил бы долго.
Итак, мы начали работать по группе Атоса.
Из соображений секретности никому из фигурантов ничего не сказали — их дела были в оперативной разработке.
У Атоса было множество возможностей как нелегально, так и прикрываясь разными бумагами вывезти эту мышь из Зоны, и ясно, что такой аккуратист, как он, на всякий чих имеет справку.
Очевидно, что за ним шпионили.
Вопрос — кто? Семь месяцев мы перетряхивали конкурентов, потенциальных мстителей и недоброжелателей. Ничего не было понятно.
Правда, на Зоне случился странный смертный случай, какой-то из аспирантов отправился в самостоятельный поиск и не вернулся. Обычно даже несуществующий труп в таких случаях актировался через месяц.
Но больше — ничего.
Я не любил дела, связанные с Зоной.
У меня был сослуживец — очень успешный человек, в больших чинах, очень неглупый, вся грудь в орденах (которые он, впрочем, никогда не носил). Однажды он напился и стал прямо-таки орать.
Его бесило то, что мы не понимаем, что нам делать с Зоной. Не то, что мы ничего не делаем, а то, что мы не понимаем, как к ней относиться — хорошо это или плохо.
— Как я устал! — кричал он. — Как я устал! Давайте же определимся — это что, раковая опухоль? Так давайте её облучать чем-нибудь, какими-нибудь жёсткими лучами? Или это что — живой организм, и его нельзя жёсткими лучами? Нет, давайте определимся! Пускай это будет неправильно, но мы хотя бы определимся! Когда рак, нужно не ждать, а определиться!
В ту пору была такая теория — «жаба в муравейнике». Не помню, кто её предложил, но, кажется, это были какие-то западные либералы.
Они говорили, что человечество — как жаба, оно прыгает своим путём куда-то и ему не нужно разрушать муравейник. Прыг-прыг, прыг-прыг, и оно миновало муравьев в опасной зоне.
Но если человечество задержится, как жаба, остановившаяся посреди муравьиной кучи, то погибнет. Мы все помнили жестокий мальчишеский опыт, когда в муравейник, вернее на муравейник, клали дохлую лягушку и через пару дней муравьи объедали её до скелета — белого и чистого.
Так и здесь, человечеству предлагалось быстро двигаться и не концентрироваться на одной проблеме. Можно подумать, что оно могло когда-то на чём-то концентрироваться!
Но мой орденоносный сослуживец был прав, когда говорил: «Мы все устали, мы уже больше не можем думать на эту тему. От усталости мы становимся беспечными и все чаще говорим друг другу: „А-а, обойдется!“ А если это не „жаба в муравейнике“, если это хрен знает что? Если это…»
И когда мой товарищ орал (не на меня, а так — в пространство), что всё время существования Зоны из человечества делают тупую жабу, то он был прав. Те, кто долго занимался Зоной, либо стали трусами, либо равнодушными жабами. Прыг-прыг, прыг-прыг, домик на дачном участке, пенсия, дети разлетелись во все стороны, а нам-то всё равно, на наш век спокойствия хватит.
Я не стал трусом, я стал скорее циником.
Поэтому, как бывший научный сотрудник, я считал, что наука устроена очень просто — из любого изобретения две пользы. Сначала из него делают оружие, а потом что-то годное для порнографии.
Изо всякого открытия путь либо в оружейные мастерские, либо в порнографию.
А бороться с порнографией, как и с желанием людей убивать друг друга, — бессмысленно.
Я и не боролся, просто играл в такую игру — «сохраняй равновесие». Мир должен сохранять равновесие. Ну есть в нём Зона, ну появилась такая непонятность — но и это не мешает нам сохранять равновесие.
Потом вдруг ветер переменился, и дело у нас забрали. Оно долго путешествовало по верхам, пока не вернулось к нам. Очевидно, Атос имел как сильных покровителей, так и больших недоброжелателей.
У меня было странное чувство — я рассматривал жизнь старого друга под микроскопом.
Оперативная разработка предполагала, что мы знаем, с кем человек спит, с кем обедает, что он делает по субботам, храпит он или нет, сколько времени проводит на унитазе.
В деле было ещё десять человек, но материалы на Атоса, хоть и были скупы, напоминали мне то, как я однажды в общежитии делал вид, что сплю, а мой приятель возился в рядом стоящей койке со своей подружкой.
Потом убили Портоса.
С самого начала эта история мне не понравилась — и вовсе не потому, что мне было жаль этого толстяка. Да, было жаль, конечно, но тут уж работа такая. Ты становишься циником через год, а если не становишься циником — вылетаешь.
Среди многочисленных историй по истории нашей спецслужбы, была одна, которую рассказывал один наш товарищ. Он был в Москве близок с нашим знаменитым разведчиком, которого раскрыли на Западе. После обмена тот, конечно, никуда не засылался, а занимался всякого рода консультированием.
