И рассказала преосвященному обо всех событиях,
начиная с самого «следственного опыта» и вплоть до страшных раскопок, от одного
воспоминания о которых у нее задрожал голос и на глазах выступили слезы.
Митрофаний слушал, не перебивая, только в
самых критических местах тихонько приговаривал «Господи Царю Небесный» или
«Сыне Божий» и осенял себя крестным знамением.
Когда же монахиня закончила свою повесть,
архиерей опустился на колени перед висевшей в углу иконой Спасителя и произнес
недолгую, но прочувствованную благодарственную молитву.
После сел к кровати и сказал, часто моргая
ресницами:
— Прости ты меня, Пелагиюшка, Христа ради, что
на такую страсть тебя послал. А я себя, ирода властолюбивого, до смертного часа
не прощу. Никакие благоуправительные замышления вкупе с архиерейским посохом не
стоят того, чтоб на христианскую душу, да еще и на слабые плечи женские этакое
бремя взваливать.
— Про слабые женские плечи слышать обидно, —
рассердилась инокиня. Посмотрела бы я, кто из мужчин столько по Реке проплыл бы
в такую бурю, да ночью. А что до замышлений и посоха, то ими тоже бросаться не
следовало бы. Где это в Священном Писании сказано, что нужно злому духу без боя
уступать? Хуже уж, кажется, и нет ничего. Вы лучше расскажите мне, ваше
преосвященство, что у вас тут выяснилось, пока я в обмороке лежала. Вы сказали
«головы»? Это те самые, которые якобы Шишиге в дар унесены? Я, правда, видела
только одну, детскую, и еще отрубленную руку. Рука-то откуда?
— Погоди, погоди, ишь вопросов-то накидала. —
Митрофаний прикрыл ей ладонью рот. От пальцев владыки хорошо пахло книжными
корешками и ладаном. — Была в яме и вторая голова, ты до нее совсем немножко не
дорыла. Была и одежда. Да, головы те самые, от тел, выброшенных Рекой в прошлом
месяце. И личность теперь установили — по беспалой руке. Помнишь, у мужчины
мертвого кисть была отрублена? Видно, затем и отрубили, чтобы опознание
затруднить, уж больно явственная примета.
— Ба бо боби? — промычала Пелагия через
ладонь, имея в виду «да кто они?».
Владыка понял.
— Купец Аввакум Вонифатьев из Глуховского
уезда и его девятилетний сын отрок Савва. Приезжал купец к Донату Абрамовичу
Сытникову лес продавать и сгинул. А дома не хватились, ибо он жене сказал, что
покидает ее навек и боле не вернется. Плохо они ладили, она его намного старше
была. Видно, хотел Вонифатьев на полученные от сделки деньги где-нибудь в ином
месте жизнь строить. Да не вышло… Установлено, что Сытников купил лес за
тридцать пять тысяч и деньги Вонифатьеву выдал на месте, наличными, после чего
отец с сыном ушли, хоть время было уже позднее. Сытников говорит, что предлагал
дать бричку, но купец отказался. Сказал, что возьмет тройку на постоялом дворе
в ближнем селе Шелкове, однако в Шелкове Вонифатьевых никто не видал. Полиция,
конечно, забрала Сытникова для допроса, но, думается мне, невиновен он. Слишком
богатый человек, чтобы из-за тридцати пяти тысяч этакий грех на душу брать. А
может, бес жадности попутал — всякое бывает. Но не в том дело… — Глаза
Митрофания блеснули азартным блеском. — Тут главное, что…
Он отнял руку от уст Пелагии, чтобы воздеть
торжествующий перст, и монахиня немедленно воспользовалась предоставленной
свободой изречения:
— …что инспектор Бубенцов сел в лужу, —
закончила она за преосвященного. Архиерей улыбнулся:
— Я хотел сказать «сатанинские козни
посрамлены», но ты, дочь моя, выразилась точнее. Выходит, Вонифатьевых
умертвили из-за денег, никакого человеческого жертвоприношения не было, нет и
шишигиного капища. Зря Бубенцов злосчастных зытяков притеснял. Всему его
разбирательству и всей его Чрезвычайной комиссии цена грош. Вот какой нам всем
от Господа подарок. Через тебя, через твои таланты и твою храбрость нам
явленный. Остался наш бесенок с носом. Уедет теперь несолоно хлебавши и еще от
покровителя своего нагоняй получит за этакий конфуз.
— Не уедет, — тихо и решительно объявила
сестра Пелагия. — И нагоняя не получит.
Митрофаний схватился руной за наперсный крест:
— Как так «не уедет»? Как так «не получит»? Это
еще почему? Что ему теперь здесь делать?
— В тюрьме сидеть, — отрезала инокиня. — И
нагоняем он не отделается. Тут, отче, каторга. Лет на двадцать. За двойное
убийство из корысти, да с умерщвлением отрока, суд меньше никак не даст.
— Мстительность — тяжкий грех, — назидательно
молвил владыка, поддаваться этому чувству нельзя. Бубенцов, конечно, мерзавец,
но такое преступление было бы слишком чудовищно даже и для него: умертвить двух
невинных, один из коих ребенок, головы им отрезать, и всё для того, чтобы свою
карьеру устроить? Уж это, дочь моя, чересчур. Конечно, грешным делом и я
поначалу распалился, когда до этой мысли дошел, но после охолонул. Нет,
Пелагиюшка, наш фанфаронишка никого не убивал, просто решил воспользоваться
удобным происшествием. Опять же в древней летописи имеется упоминание про
отсеченную главу и бога Шишигу. Куда как правдоподобно. Что нам про убийство
Вонифатьевых известно? Очень немногое. Что умертвили их где-то неподалеку от
Дроздовки, так что от сытниковской дачи далеко отъехать они не успели. Деньги
забрали, тела сбросили с обрыва в Реку — их потом ниже по течению выбросило.
Головы, руку и одежду закопали в саду, под осиной. Теперь злоумышленника (или
злоумышленников) не сыскать. Время ушло.
Пелагия, не слушая, воскликнула:
— Ах вот почему она собак-то!
Рывком села на кровати, но от резкого движения
комната закачалась, поплыла, и сестра снова легла. Подождала, пока пройдет
головокружение, и продолжила:
— Теперь понятно. Конечно, не в наследстве
дело. Дело в самих бульдогах. Они бегали где хотели, носились по всему парку.
Унюхали под осиной интересный запах, стали подкапывать, а Наина Георгиевна
увидела. Должно быть, в первый раз просто прогнала их, а они снова и снова.
Тогда и решила отравить…
— Погоди, погоди. — Митрофаний нахмурился. —
Так у тебя выходит, что это Наина купца с сыном убила и головы им отрезала?
Нелепица!
— Нет, убила не она. Но она знала, кто это
сделал, и знала про головы.
— Соучастница? Это княжна-то? Но зачем?
— Не соучастница, а скорее свидетельница.
Случайная. Как это могло получиться? — Пелагия не смотрела на преосвященного.
Быстро двигала бровями, морщила конопатый нос, помогала себе руками — одним
словом, соображала. — Она часто бродила вечерами и даже ночью по парку одна. У
романтических девушек это бывает. Очевидно, увидела, как убийца закапывает
головы.
Митрофаний недоверчиво покачал головой:
