Странный вид имеет наш мирный город ненастной
осенней ночью. Будто все население унесено куда-то в неведомые дали мановением
некой таинственной силы и остались только темные дома с черными окнами,
догорающие фонари и бессмысленные колокольни с осиротевшими крестами. А если
неспящему человеку по расстроенности нервов лезет в голову всякая жуть, очень
легко вообразить, что ночью в Заволжске переменилась власть и до самого
рассвета, пока не вернутся солнце и свет, всем здесь будут заправлять силы
тьмы, от которых можно ожидать каких угодно пакостей и неправд.
В общем, скверно было в городе. Пусто,
безжизненно, тревожно.
Глава 9
Ночь. Река
Когда Пелагия свернула в Варравкин тупик, что
выводил к дому Наины Георгиевны, небо бесшумно — и от этого было еще страшней —
полыхнуло ослепительно яркой зарницей, после которой темнота показалась такой
густой, что монахиня поневоле остановилась, перестав различать очертания домов.
Только приобвыклась, сделала несколько шагов, и снова белая вспышка, и снова
пришлось, зажмурившись, ждать, пока расширятся ошалевшие от этакого неистовства
зрачки. Но теперь издалека донесся медленный рокочущий раскат.
Так дальше и пошло: десяток-другой шагов в
кромешной тьме, потом мгновенная вакханалия сатанинского сияния, и опять
чернота, наполненная утробным порыкиванием надвигающейся на город бури.
Дом найти оказалось нетрудно. В него-то
Варравкин тупик и упирался. Очередная зарница высветила маленький особняк с
мертвым, заколоченным мезонином, деревянный забор и за ним листву деревьев, всю
вывернутую белыми брюшками под порывистым ветром. Когда стих громовой раскат,
стало слышно, как где-то за домом, за деревьями негодующе шумит растревоженная
Река. Здесь берег вздымался особенно высоко, а пойма суживалась чуть не на
триста саженей, так что и в самые безмятежные дни стесненный поток проносился
мимо кручи бурливо и сердито, в непогоду же Река и вовсе ярилась так, будто
гневалась на придавивший ее город и хотела обвалить его в свои пенные воды,
подмыв постылый яр.
Сад, начинавшийся за домом, как-то сам собой
переходил в березовую рощицу, где погожими вечерами любила гулять заволжская
публика — уж больно хорош был вид, открывавшийся с обрыва на речной простор.
Было ясно, что рощица эта обречена, что через год, два, много пять Река
подточит ее, обрушит и унесет вниз по течению — до самого Каспия, а то и
дальше. Выкинет волной измокший и просолонившийся березий ствол на далекий
персидский берег, и соберутся смуглые люди, чтобы посмотреть на этакое диво.
Одна из берез после весеннего паводка уже начала было заваливаться с кручи, да
удержалась последней корневой зацепкой, повисла над стремниной, похожая на
белый указующий перст. Мальчишки, кто поотчаянней, повадились на ней
раскачиваться, и многие говорили, что надо дерево от греха спихнуть вниз,
потому что добром не кончится, да всё руки не доходили.
Пелагия поежилась под ветром, постояла у
калитки, глядя на темные окна дома. Получалось, что придется Наину Георгиевну
будить. Неудобно, конечно, но дело есть дело.
Калитка с ворчанием отворилась, разноголосо,
словно клавиши на рассохшемся пианино, проскрипели ступени старого крыльца.
Монахиня прислушалась — не донесется ли изнутри каких звуков. Тихо. А вдруг нет
никого?
Решительно взялась за медную скобу, заменявшую
колокольчик, громко постучала. Снова прислушалась.
Нет, кто-то там все-таки был — вроде бы голос
раздался, или это взвизгнули дверные петли?
— Откройте! — крикнула инокиня. — Это я,
сестра Пелагия с архиерейского подворья!
Послышалось, что ли? Ни звука.
Она подергала дверь — заперта на засов.
Значит, дома, но спят, не слышат. Или слышат, но не хотят пускать?
Пелагия постучала еще, подольше, давая понять,
что с пустыми руками не уйдет. Медь грохотала так гулко, что кто-нибудь — или
хозяйка, или горничная должны были проснуться.
И снова откуда-то из глубины дома, уже
явственней, послышался тихий, как бы зовущий голос. Словно кто-то негромко
пропел несколько нот и замолчал.
Это уж было совсем странно.
Пелагия спустилась с крыльца, прошла под
окнами. Как и следовало ожидать, приоткрыты — с вечера перед грозой было душно.
Подобрав рясу чуть не до пояса, монахиня влезла на приступку, ухватилась за
подоконник и толкнула раму.
Да что толку — темно хоть глаз выколи.
— Эй! — боязливо позвала Пелагия. — Есть
кто-нибудь? Наина Георгиевна! Вы здесь? Наина Георгиевна!
Никакого ответа, только тихо скрипнул пол — то
ли шагнул кто, то ли просто дом вздохнул.
Сестра перекрестилась, и в тот же миг небо
озарилось ярким разрядом, отчего комнату осветило не хуже, чем в солнечный
полдень. Ненадолго, на секунду, но и этого было достаточно, чтобы Пелагия
успела разглядеть маленькую гостиную и посередине, на полу, что-то белое,
продолговатое.
— Мать Пресвятая Богородица, спаси и помилуй,
— пробормотала Пелагия и полезла через подоконник.
Вот вам и «железная барышня». Вернулась домой
— и в обморок. И ничего удивительного после этаких переживаний. Только что же
горничная-то?
Присела на корточки, пошарила руками, наткнулась
на теплое. Тонкая ткань рубашки, мягкая грудь, лицо. Пелагия достала из поясной
сумки фосфорные спички, чиркнула.
Только никакая это была не Наина Георгиевна, а
вовсе незнакомая круглолицая девушка — простоволосая, в ночной рубашке и
накинутом на плечи платке. Надо полагать, горничная. Глаза у девушки были
закрыты, а рот, наоборот, приоткрыт. Волосы выглядели чудно — на концах вроде
бы светлые, а поверху, надо лбом, черные и блестящие. Пелагия дотронулась — и с
криком отдернула руку. Мокро. Пальцы тоже сделались черными. Кровь!
Тут спичка погасла, и Пелагия на четвереньках,
как была, попятилась назад, к окну. Очки, тихо звякнув, бухнулись на пол, но
возвращаться за ними не хотелось.
Перевалиться через подоконник и бежать сломя
голову из этого страшного молчаливого дома!
Но тут снова раздался давешний звук — тихий,
будто зовущий голос. Только теперь было слышно, что это не зов и не пение, а
слабый стон. Донесся он откуда-то из темного нутра дома, и выходило, что бежать
никак нельзя.
С замирающим сердцем монахиня выпрямилась,
мелко перекрестила левую половину груди и обратилась с мысленной молитвой к
своей покровительнице святой Пелагии, которую тревожила только по самой крайней
необходимости:
