Для того чтобы понять, как свершилось
невероятное и даже кощунственное превращение инокини в светскую даму, нам
придется вернуться недели на две назад.
Тогда лето доживало свои самые последние дни,
вверх по Реке плыли баржи с астраханскими и царицынскими арбузами, а владыка
Митрофаний только что провел свой тягостный «совет в Филях».
* * *
— …Тут опасность не только для меня и
губернатора. Это бы полбеды, даже четверть беды. Но нынче поставлен под угрозу
весь наш уклад. Как пастырь я не могу сидеть сложа руки, когда алчный зверь
пожирает мое стадо. Я весь на виду, руки мои связаны, вокруг соглядатаи
бубенцовские кишмя кишат, не знаешь, кому и верить. Уже донесли, что я вчера с
Антоном Антоновичем и Матвеем келейничал, это мне доподлинно известно. Без
тебя, Пелагия, мне не справиться. Выручай. Будем с двух концов пожар тушить.
Как в прошлом годе, когда ты со мной в Казань ездила похищенную икону Афонской
Богоматери искать.
Так закончил преосвященный свою речь.
Митрофаний и его духовная дочь гуляли вдвоем по дорожкам архиерейского сада,
хотя день был пасмурный и с неба побрызгивало дождичком. Вот до чего дошло —
опасался владыка в собственных палатах тайный разговор вести. Ушей-то вороватых
много.
— Так все-таки опять Полину представлять? —
вздохнула монахиня. Зарекались ведь, говорили, что в последний раз. Я не со
страха говорю, что разоблачат и из инокинь погонят. Мне это лицедейство даже в
радость. Того и боюсь. Соблазна мирского. Очень уж сердце у меня от маскарадов
этих оживляется. А это грех.
— Про грех не твоя печаль, — строго проговорил
Митрофаний. — Я послушание даю, на мне и ответ. Цель благая, да и средство,
хоть и незаконное, но не бесчестное. Иди к сестре Емилии, скажи, что я тебя в
Евфимьевскую обитель отсылаю. А сама доедешь на пароходе до Егорьева, там
приведешь себя в должный вид и послезавтра чтоб снова здесь была. Я тебя в дома
введу, где Бубенцов бывает — и к графу Гавриилу Александровичу, и к губернатору
с губернаторшей, и к прочим. А дальше уж сама. На вот. — Он протянул Пелагии
кожаный кошель. — Туалетов закажешь у Леблана, духов там всяких, помад купишь —
ну что там полагается. И лохмы свои рыжие в куафюру уложи, как в Казани, с
этакими вот завитушками. Ну, иди, иди с Богом.
* * *
Жить Пелагия — нет, не Пелагия, а молодая
московская вдовушка Полина Андреевна Лисицына — стала у полковницы Граббе,
давнишней приятельницы Митрофания. Старушка про маскарад знать не знала, но
приняла гостью радушно, поселила удобно, и все было бы замечательно хорошо,
если б добрейшей Антонине Ивановне не взбрело в голову, что милую, несчастную
даму нужно как можно скорее выдать замуж.
От этого для конспиратки возникало множество
неловкостей. Полковница что ни день приглашала на чай молодых и не очень
молодых господ холостого или вдового состояния, и чуть не все они, к крайнему
смущению Полины Андреевны (будем уж называть ее так), проявляли самый живой
интерес к ее белой коже, блестящим глазам и прическе «бронзовый шлем»: сверху
всё гдадко в пробор, по затылку волны, а с боков по три витые подвески. Даже и
до соперничества доходило. Например, инженер Сурков, очень хороший человек,
придет в гости с огромным букетом хризантем, а инспектор гимназии Полуэктов
заявится с целой корзиной, и после первый ко второму весь вечер ревнует.
Сестра Емилия, которая, прежде чем постричься,
трижды побывала невестой и потому считала себя большим знатоком по части
мужских повадок, поучала, что мужчины оказывают внимание определенного рода
(так и говорила: «внимание определенного рода») не всем женщинам, а только тем,
кто им некий знак подает, иной раз даже и ненамеренно. Взглядом там, или
внезапным румянцем, или вообще неким неуловимым запахом, до которого мужские
носы чрезвычайно чувствительны. Знак этот означает, я доступна, можете ко мне
приблизиться. И в доказательство Емилия, будучи среди прочего еще и
учительницей естествознания, приводила примеры из жизни животных, главным
образом почему-то собак. Христина, Олимпиада, Амвросия и Аполлинария слушали
затаив дыхание, потому что в миру с мужскими повадками ознакомиться не успели
вовсе. Пелагия же внимала печально, потому что из опыта пребываний в роли
госпожи Лисицыной со всей очевидностью проистекало: подает она знаки о своей
доступности, всенепременно подает. То ли взглядом, то ли румянцем, то ли
треклятым предательским запахом. Неприятнее всего было то, что в роли
легкомысленной госпожи Лисицыной черница чувствовала себя как рыба в воде, и
всегдашняя ее неуклюжесть странным образом куда-то улетучивалась. Повадка становилась
уверенной, движения грациозными, и даже бедра при ходьбе начинали вести себя
самым предательским манером, так что иные мужчины и оборачивались. После
каждого перевоплощения приходилось не одну тысячу поклонов класть и по сто раз
молитву Божией Матери читать, чтобы снизошло блаженное спокойствие.
Пока же получалось, что в этот раз Пелагия
брала грех на душу почти что и напрасно. За две недели самого безудержного
верчения по званым вечерам, обедам и балам выяснить полезного удалось не много.
Бубенцов у Наины Георгиевны не бывал, она у него тоже. Если они где-то и
встречались, то втайне. Хотя вряд ли, если принять во внимание ежедневные
демонстрации княжны Телиановой перед гостиничным флигелем. Один раз, заглянув
вместе с почтмейстершей на квартиру к Владимиру Львовичу, Пелагия увидела на
столе конверт, надписанный косым почерком и с буквами «НТ» внизу, но конверт
валялся там нераспечатанный и, судя по всему, не первый день.
Несколько успешнее были действия, предпринятые
госпожой Лисицыной в направлении зытяцкого дела.
Любопытное обстоятельство выяснилось из беседы
с патологоанатомом Визелем, одним из протеже сердобольной Антонины Ивановны.
Оказывается, Бубенцов вывез со зловещей лесной поляны, где предположительно
находилось капище кровожадного Шишиги, образцы почвы, пропитанной некоей
похожей на кровь жидкостью, и поручение произвести анализ этого трофея
досталось как раз Визелю. Лабораторное исследование показало, что это и в самом
деле кровь, но не человеческая, а лосиная, о чем и было доложено полицмейстеру
Лагранжу. Однако до сведения газет и общественности это важное известие
доведено не было.
Жандармский ротмистр Пришибякин,
откомандированный из Петербурга в помощь Чрезвычайной комиссии, жарко дыша в
ухо и щекочась напомаженными усами, по секрету рассказал про сушеные
человеческие головы, якобы обнаруженные у зытяцкого шамана, и обещал показать
их Полине Андреевне, если она навестит его в гостинице. Лисицына, поверив,
пришла — и что же? Никаких сушеных голов Пришибякин не предъявил, а вместо этого
хлопнул пробкой от шампанского и полез с объятиями. Пришлось словно бы по
неловкости попасть ему локтем в пах, отчего изобретательный ротмистр сделался
бледен и молчалив — лишь замычал и проводил упорхнувшую гостью страдальческим
взглядом.
