— Да что вы! — ахнул барон. — Это неслыханно!
(Удивление Антона Антоновича понятно, ибо, как уже было сказано, в нашей
губернии прямое мздоимство, да еще со стороны высокого начальства, совершенно
отошло в область преданий.) — И тем не менее взял — не иначе как в предвидении
новых времен. У меня и заявление от Пименова имеется. Я пока ничего
предпринимать не стал. Могу поговорить с Феликсом Станиславовичем. Он человек
не очень умный, но сообразит. По видимости будет оставаться пособником
Бубенцова, однако втайне будет всё мне подробнейше докладывать о происках и замыслах
нашего милого дружка.
Митрофаний закряхтел, завздыхал:
— Ох, не знаю, не знаю… Молиться буду, спрошу
Господа, допустимо ли такое ухищрение. Конечно, Он иногда допускает, чтобы злое
злым же и истреблялось, но все же нехорошо это.
— Еще более нехорошо сидеть сложа руки и
ничего не делать, а вам, владыко, что ни предложи, вы всем недовольны, — укорил
преосвященного губернатор.
— Вы правы, сын мой. Лучше согрешить, чем
безвольно злу попустительствовать. Вы, Антон Антонович, напишите брату, и пусть
он с государем побеседует. Чтоб его величеству не с одной только стороны в ухо
дуло. А ты, Матвей, действуй по своему разумению. — Бердичевского владыка звал
попросту, без церемоний, потому что знал его еще подростком. — Тебя учить не
нужно. И вот еще что… — Митрофаний покашлял. — Антон Антонович, вы уж жене про
замыслы наши не говорите.
На длинной физиономии барона отразилось
глубочайшее страдание.
— А вы что же, отче? — поспешно спросил
Бердичевский, чтобы проскочить неловкость. — Каковы будут ваши действия?
— Молиться стану, — веско проговорил епископ.
— Чтобы послал Господь избавление. А также имею большую надежду на помощь одной
неизвестной вам особы…
* * *
Итак, уходящее лето отцы губернии провожали в
тревоге и смятении, имея на то самые серьезные основания, однако верно и то,
что никогда еще наше заволжское общество не жило так увлекательно, как в эти
августовские и сентябрьские дни.
И дело здесь не только в политическом и
религиозном потрясении, что в считанные дни прославило наш край на всю Россию.
Подобные события способны волновать умы, но особенной щекотки нервов от них не
происходит, у нас же наблюдалось именно что нервическое возбуждение — то
особого свойства возбуждение, создать которое могут только взбудораженные и
ошалевшие от любопытства женщины. Ведь главный нерв общества, как известно,
определяется настроением представительниц слабого пола. Когда они скучают и
хандрят, в мире все мельчает, ссыхается и сереет. Когда же, охваченные
волнением, они стряхивают с себя сон — жизнь сразу убыстряет пульс, расцветает,
наполняется звуками и красками. В столицах дамы почти постоянно находятся либо
в трепещущем экстазе Сопричастности Большому Событию, либо в предвкушении этого
восхитительного состояния, чем и объясняется извечное женское стремление
вырваться из провинции в Петербург или, на худой конец, в Москву, где шум, огни
и переливчатое сияние непрекращающегося праздника. В глубинке же дамы от тишины
и тусклости впадают в истеричность и меланхолию, но тем неистовее всплеск
застоявшихся чувств, когда свершается чудо и над родными до зевоты пенатами
вдруг засияет солнце Истинного Скандала. Тут вам и драма, и страсти, и
сладостнейшие сплетни — причем всё это вблизи, рядом, и находишься почти что на
самой сцене, а не взираешь в лорнетку с кресел четвертого яруса, как в
столицах.
В центре всей этой увлекательной жизни, ареной
которой с некоторых пор сделался тихий Заволжск, конечно, находился Владимир
Львович Бубенцов, бывший грешник, а ныне герой, то есть фигура, для женского
сердца опасная даже не вдвойне, а в квадрате. Отношения синодального эмиссара с
губернаторшей Людмилой Платоновной, почтмейстершей Олимпиадой Савельевной и еще
несколькими львицами местного значения стали главной темой для обсуждения во
всех наших гостиных и салонах. О природе этих отношений высказывались самые
разные мнения, от милосердных до предерзких, и следует признать, что последние
явно преобладали.
Другим, почти столь же пикантным источником
для пересудов служила Наина Георгиевна Телианова. Покинув бабушкину усадьбу,
она переселилась в Заволжск и не проявляла ни малейшего желания скрываться
бегством в иные края — то есть произошло именно так, как предсказывала проницательная
сестра Пелагия. Все, разумеется, знали про неблаговидную роль Наины Георгиевны
в истории с несчастными собаками, и мало кто теперь хотел знаться с полоумной
княжной, однако же всеобщее осуждение решительную барышню ничуть не смущало.
Выяснилось, что опасения, некогда высказанные сестрой Пелагией относительно
бедственного положения, в которое угодит Наина Георгиевна, если останется без
бабушкиного наследства, совершенно неосновательны. Помимо славного особнячка,
доставшегося княжне от недавно усопшей родственницы, у Телиановой, оказывается,
имелся и собственный капитал, опять-таки завещанный ей каким-то не то
двоюродным, не то троюродным дядей. Не бог весть какое богатство, но все же
вполне достаточное, чтобы держать горничную и одеваться по последней моде.
Наина Георгиевна совершенно открыто являлась повсюду, где хотела, и вообще вела
себя таким образом, что по временам даже затмевала своими выходками
миссионерские и амурные свершения Владимира Львовича.
Чего стоили хотя бы ежедневные предвечерние
выезды взбалмошной барышни на Питерский бульвар, наш заволжский Шанзелизе!
Наряженная в умопомрачительное платье (всякий
раз новое), в широчайшей шляпе с перьями, под ажурным зонтиком, Наина
Георгиевна неспешно проезжала в коляске по эспланаде, дерзко разглядывая
встречных дам, а на Храмовой площади повелевала извозчику остановиться перед
гостиницей «Великокняжеская» и долго, иной раз до получаса, неотрывно смотрела
на окна флигеля, где квартировал Владимир Львович. Зная это ее обыкновение, к
условленному часу у ограды уже собиралась небольшая толпа, пялившаяся на
удивительную девицу. Правда, никто ни разу не видел, чтобы дверь флигеля
открылась и инспектор пригласил княжну войти, но эта неприступность еще больше
усиливала скандальность ситуации.
А в канун Дня усекновения главы Иоанна
Крестителя в городе запахло новым скандалом, пока еще не ясно, в чем именно
состоящим. Но запах был тот самый, пряный, безошибочный. И слухи витали самые
что ни на есть обнадеживающие.
Намечалось событие, для Заволжска редкое и
даже почти небывалое, публичная художественная выставка, да не гимназических
рисунков и не акварелек, писанных членами общества «Чиновницы за благонравие»,
а демонстрация фотографических картин столичной знаменитости Аркадия Сергеевича
Поджио.
