Глава 7
Суаре (продолжение)
…общим же следствием всех этих бесед стало то,
что помаленьку, год за годом, жизнь Заволжья стала меняться в лучшую сторону,
так что в соседних губерниях стали нам завидовать. Вот, видно, и сглазили. Не
иначе как взревновал лукавый к нашему благополучию.
На следующий день после того, как Владимир
Львович Бубенцов истинным римским триумфатором доставил в город плененных
зытяцких старейшин (при невиданном стечении толп, собравшихся посмотреть на
небывалое зрелище двое скованных служителей Шишиги, да еще три трупа в телеге),
Митрофаний собрал у себя чрезвычайное совещание ближайших союзников, которое с
мрачным юмором нарек «советом в Филях». И свою вступительную речь начал в
соответствующем сей аллегории духе:
— Фельдмаршал Кутузов мог оставить Москву,
потому что ему было куда отступать, а нам с вами, господа, отступать некуда.
Столица не столько средоточие общественной жизни, сколько некий ее символ, а от
символа на время можно и отступиться. Мы же с вами в Заволжье живем, оно для
нас не отвлеченный символ, а наш с вами единственный дом, и отдавать его на
поругание злым силам мы с вами не имеем ни права, ни возможности.
— Это безусловно так, — подтвердил
взволнованный Антон Антонович.
И Матвей Бенционович Бердичевский тоже
прибавил:
— Жизни вне Заволжска я для себя не мыслю, но
если возобладают порядки, устанавливаемые этим инквизитором, существовать здесь
я не смогу.
Митрофаний кивнул, словно иного ответа и не
ждал.
— В разное время каждого из нас троих
приглашали послужить в столице на более видном поприще, а мы не поехали.
Почему? Потому что поняли: столица — это царство зла, и тот, кто туда попадает,
теряет себя и подвергает свою душу угрозе. У нас же здесь мир простой и добрый,
ибо он много ближе к природе и Богу. В провинции можно, пребывая во власти и
делая дело, сохранить живую душу, а в Петербурге нельзя. От столицы проистекает
один только вред, одно только насилие над естественностью. И наш с вами долг
оборонять вверенный нам край от этой напасти. Диавол мощен, но мощь его
непрочная, потому что зиждется не на достоинствах человека, а на его пороках,
сиречь держится не на силе, а на слабости. Обыкновенно зло само себя и
разрушает, рассыпаясь изнутри. Однако ждать, пока это случится, мы не вправе,
потому что слишком многое хорошее, что нами с трудом выстроено, разрушится еще
раньше, чем зло. Нужно действовать. И я собрал вас, господа, чтобы составить
план.
— Представьте, владыко, я думал о том же, —
сказал барон. — И вот что мне пришло в голову. Мой старший брат Карл Антонович,
как вам известно, состоит на должности шталмейстера и раз в месяц бывает зван
на малый ужин в высочайшем присутствии, где государь запросто с ним беседует и
расспрашивает о всякой всячине. Я напишу Карлу подробное письмо и попрошу о
содействии. Он государственная голова и наверняка сумеет представить дело так,
что император не останется безучастным к нашей беде.
— К сожалению, сын мой, Константин Петрович
беседует с государем куда чаще, чем раз в месяц, — вздохнул архиерей. — Надо
думать, что его величество предубежден в пользу Бубенцова, и переменить это
суждение будет непросто. Увы, слишком многим влиятельным особам в Петербурге
выгоден наш скандал. Тут ведь всю Россию высечь можно.
Антон Антонович с тоской проговорил:
— Но ведь надобно же что-то делать. Этот
синодальный паук мне уж и по ночам снится. Будто лежу я и пошевелиться не могу,
а он всё оплетает, оплетает меня своею липкой паутиной. Со всех сторон оплел…
Возникла тягостная, но непродолжительная
пауза, которую прервал Матвей Бенционович. Внезапно побледнев, он решительно
заявил:
— Господа, я знаю, что нужно. Я его на дуэль
вызову, вот что! Если откажется стреляться, ему позор будет перед всем
обществом, никто его больше на порог не пустит, и все заволжские дамы, которые
сейчас вокруг него хороводы водят, от него отвернутся. А согласится на дуэль —
его обер-прокурор с должности погонит. Что так, что этак, нам выгода.
От этой оригинальной идеи прочие участники
совета аж оторопели. Барон покачал головой:
— Так ведь если согласится, вам с ним и в
самом деле стреляться придется, и уж он вам загубленной карьеры не спустит. Что
вы на барьере-то станете делать, Матвей Бенционович? Видел я на охоте, как вы
стреляете. Вместо тетерки фуражку мне продырявили. Да и о детях подумайте.
Бердичевский сделался еще белее, потому что
обладал очень живым воображением и сразу представил свою супругу в трауре, а
деток в черных платьицах и костюмчиках, но не отступился:
— Пускай…
— Ах, глупости какие, — махнул губернатор. — И
не сможете вы его вызвать, он вам повода не даст.
Здесь Бердичевский из белого вдруг стал
пунцовым и признался в давнем постыдном происшествии:
— Есть повод. Он меня по носу щелкнул, и
сильно, до крови, а я стерпел. Тоже о детях подумал…
Барон пояснил обладателю личного дворянства:
— По дуэльному статуту картель объявляется в
течение суток после нанесения оскорбления, никак не позже. Так что вы, Матвей
Бенционович, опоздали.
— Тогда я его тоже по носу, он поймет за что!
— Он, может, и поймет, да другие не поймут, —
вставил слово преосвященный. — Еще сволокут вас в сумасшедший дом как
буйнопомешанного. Нет, не годится. Да и не христианское это дело — поединок. Я
на такое своего благословения не дам.
— Тогда вот что. — Бердичевский сосредоточенно
схватился за нос, повертел его и так, и этак. — Можно попробовать иначе, через
троянского коня.
— Как это? — удивился Антон Антонович. — Кто
же станет сим конем?
— Полицмейстер Лагранж. Он у Бубенцова за
правую руку стал, и Бубенцов ему многое доверяет. А у меня про любезнейшего
Феликса Станиславовича по моей прокурорской линии кое-что имеется.
Бердичевский сделался спокоен и деловит, голос
его больше нисколько не дрожал.
— Лагранж третьего дня взял у
купца-старообрядца Пименова подношение. Семь тысяч ассигнациями. Сам же и
вынудил, пригрозив арестом за поносные слова об обрядах православной церкви.
