— Нищета от бедности? Ну, бедный человек в
отличие от совсем уж нищего имеет какое-никакое жилище, пропитание и одевается
не в лохмотья, а все-таки прилично. Бедность бывает благородной, а нищета
отвратительна.
— Или, как выразился автор чрезмерно
перехваленного романа, нищета это уже порок, за который из общества палкой
изгоняют.
— Позвольте, владыко, неужто вы о
«Преступлении и наказании» так строго судите?
— О литературе, Антон Антонович, мы как-нибудь
в другой раз поговорим, а теперь речь моя об ином. Именно, что человек голодный,
неодетый и бездомный не может быть благороден поведением и красив. И хоть в
Священном Писании и житиях мы много читаем о блаженных и пророках, что ходили в
рубищах и вовсе не заботились о пропитании и приличии, но с сих святых
угодников обычным людям брать пример пагубно, ибо страшно и противоестественно
представить себе общество, сплошь состоящее из членов, умерщвляющих плоть,
обвешанных веригами и произносящих пророчества. Не того хочет от чад своих
Господь, а чтобы вели себя достойно.
— Тут я совершенно согласен, хоть это какая-то
и не совсем русская точка зрения, однако мне все же хочется вступиться за
господина Достоевского. Чем же вам не угодил роман «Преступление и наказание»?
— Ах, дался вам господин Достоевский. Ну
хорошо, извольте. Я считаю, что автор чересчур облегчил себе задачу, когда
заставил гордого Раскольникова убить не только отвратительную старуху
процентщицу, но еще и ее кроткую, невинную сестру. Это уж господин Достоевский
испугался, что читатель за одну только процентщицу не захочет преступника
осудить: мол, такую тварь вовсе и не жалко. А у Господа тварей не бывает, все
Ему одинаково дороги. Вот если бы писатель на одной только процентщице всю
недостойность человекоубийства сумел показать — тогда другое дело.
— Недопустимость, вы хотите сказать?
— Недостойность. Взять в руки топор или иной
какой предмет и другому человеку черепную коробку проломить — это прежде всего
недостойно человеческого звания. Ведь что такое грех? Это и есть поступок,
посредством коего человек роняет свое достоинство. Да-да, Антон Антонович, я
вновь, уже в сотый раз, вернусь к сей теме, потому что чем долее живу на свете,
тем более уверяюсь, что именно в чувстве достоинства состоит краеугольный
камень справедливого общества и самое предначертание человека. Я говорил вам,
что достоинство зиждется на трех китах, имя которым законность, сытость и
просвещение. Про законопослушание сказано достаточно, о пользе разумного,
боговдохновенного просвещения вы и сами толковали мне весьма красноречиво, так
что мне и добавить нечего. Но нельзя за сими прекрасными материями забывать и
об основе основ — животе человеческом, который на нашем языке не случайно
равносмыслен слову «жизнь». Если живот пуст, то это уже нищета, а нищий подобен
животному, ибо думает только о том, как живот этот наполнить, и ни на какие
иные, более высокие побуждения у него сил уже не остается.
— К чему, отче, вы мне это говорите?
— К тому, что вы — власть предержащая, и самая
первая ваша ответственность в том, чтобы всякий житель губернии имел кусок
хлеба и кров над головой, так как без сих основ у человека не Сможет быть
достоинства, а не имеющий достоинства не является гражданином. Богатыми все
быть не могут, да и ни к чему это, но сыты должны быть все. Это нужно не только
обездоленным, но в не меньшей мере и всем остальным, чтобы они не поедали
мягкий хлеб свой, стыдливо таясь от голодных. Не будет достойным тот, кто
пирует, когда вокруг него нищета и вой.
— Это истинно так, владыко. Я думал об этом и
даже подсчитал, что не так уж много средств уйдет на поддержание истинно
нуждающихся. Неужто всё так просто? Только накормить голодных, и в людях сразу
появится Selbstachtung
[6]?
— Нет, сын мой. Не сразу, и сытость — только
начало. Еще следует искоренить всякое оскорбление личности, чему у нас в России
по стародавнему нашему обычаю и значения никакого не придают. У нас ведь, сами
знаете, брань на вороту не виснет, а тычки с затрещинами от начальства у
простого народа за отеческое внушение воспринимаются. Опять же порка повсеместно
распространена. Какое уж тут Selbstachtung, с поркой-то. Так что давайте с вами
условимся: у нас в губернии более никого и ни за что сечь не будут, хоть бы
даже и по решению крестьянского схода свои своих. Воспретить раз и навсегда. Я
и священникам велю в церквах проповедовать, чтоб родители детей не пороли,
разве уж совсем каких отчаянных, кто разумного слова не понимает. Из поротых не
граждане вырастают, а холопы. Хорошо бы еще и брань запретить, но это, конечно,
мечтание. Я и сам бываю по сей части грешен.
— А еще замечательно было бы, владыко, чтобы в
присутствиях людям простого звания стали говорить «вы» и «господин такой-то».
Это для Selbstachtung очень важно. Можно еще по имени-отчеству, тоже хорошо.
— Хорошо-то хорошо, да не рано ли? Напугаются
мужички, если им так сразу «выкать» начнут. Заподозрят какую-нибудь
начальственную каверзу, как в шестьдесят первом году при эмансипации. Нет, с
этим погодить требуется, пока непоротое поколение подрастет.
— Ах, отче, а вы только представьте, какие благословенные
настанут времена, когда наши обыватели будут в губернаторы не чужаков вроде
меня получать, но смогут по собственной воле производить элекцион и избирать из
своей среды достойнейшего, кого знают и уважают! Вот тогда-то истинный рай на
русской земле и установится!
— Только и с этим бы не спешить. Пусть сначала
обыватели наши достоинства поднакопят и в граждан превратятся, а потом уж и
элекцион можно. А то они, пожалуй, Фильку-кабатчика себе в губернаторы выберут,
если он им на площадь пару бочек зелена вина выкатит…
Ремарка. По поводу достоинства не знаем, что и
присовокупить, потому что материя тонкая и учету плохо поддающаяся, да и
времени не так много прошло — непоротое поколение, о котором говорил владыка,
еще со школьной скамьи не сошло. Сильно пьяных, что в канаве валяются, у нас в
последнее время стало меньше. И когда на улицу выходят, одеваться стали
поприличнее. Но это, возможно, из-за того, что бедности поубавилось в связи с
вышеупомянутым развитием торговли и разных промыслов. Право, не знаем… Хотя вот
в прошлый год история была: квартальный Штукин мещанина Селедкина «свиньей»
обозвал. Раньше бы Селедкин такое обращение за ласку счел, а тут ответил
служивому человеку: «Сам ты свинья». И мировой в том никакой вины не нашел.
Пожалуй, что и больше стало в заволжанах
достоинства.
