— Как так ни при чем? Ради чего ж тогда было
старуху в могилу загонять? И кто всё это умыслил, если не англичанка?
Митрофаний удивленно смотрел на свою духовную
дочь, а та подвигала вверх-вниз рыжими, да еще выгоревшими на солнце бровями, и
— как с обрыва в речку:
— Ради чего, сама не пойму, а вот кто собачек
извел, пожалуй, знаю.
В дверь деликатно, но настойчиво постучали —
очень уж не ко времени. Заглянул иподиакон.
— Ваше преосвященство, все общество в
гостиной, очень вас просят. Я говорю — отдыхают с дороги, а они: умоли, мол.
Предводитель только вас дожидается, у него уж и коляска запряжена, но без
вашего благословения ни в какую не едет. Может, выйдете?
С отца Алексия архиерей перевел взгляд обратно
на Пелагию, на лбу прорисовались три поперечные морщины.
— Разговор у нас с тобой. Пелагия, надо
думать, будет долгий. Пойдем в гостиную. Отбуду предписанное приличиями, а
после продолжим.
* * *
В гостиной и в самом деле собралось целое
общество, встретившее архиерея восторженным гудом и, верно, разразившееся бы
аплодисментами, если б не почтение к высокому сану. Бубенцов и тот подошел, с
чувством сказал:
— Вечная вам благодарность, владыко, за
тетеньку. Еще бы ему не благодарить — теперь можно сызнова вести подкоп под
духовную. Довольное лицо Митрофания на миг омрачилось (очевидно, именно от этой
мысли), и пастырь отвернулся от неприятного молодого человека, как бы забыв его
благословить.
А с другой стороны уже подлезал Спасенный,
слезливо приговаривал:
— Яков живот наш есть: цвет, и дым, и роса
утрення воистину. Ручку, ручку вашу святую поцеловать…
— Господа! Господа! — провозгласил Краснов. —
Только что родилось стихотворение. Послушайте, господа, экспромт. В стиле
великого Державина! «Ода на чудесное избавление дроздовской царицы Марьи
Афанасьевны от смертныя опасности».
Припав к ликующей цевнице, От всех счастливых
россиян Пою, блаженством осиян, Я исцеление царицы.
От яда черныя змеи, Твоей рабы неблагодарной,
Погибли смертию коварной Пребелы ангелы твои.
Но Провидение не дало Свершиться гнусности
такой, Владыки твердою рукой Изъято мерзостное жало!
— Кирилл Нифонтович! — дрожащим голосом
вскричала мисс Ригли, прервав декламацию и протягивая к поэту свои тощие руки.
— Неужто и вы от меня отступились!
Владимир Львович недобро улыбнулся:
— Отлично! Вот уж воистину на воре шапка
горит. Как-то само собой вышло, что англичанка оказалась в середине пустого
круга, словно намеренно выставленная на всеобщее обозрение.
— Мисс Ригли и правда не любила бабушкиных
бульдогов, но предположить, что она… Нет-нет, немыслимо, замотал головой Петр
Георгиевич. — Вы ее совсем не знаете, Владимир Львович. То есть, конечно, со
стороны все это может показаться и даже, наверное, не может не показаться в
высшей степени подозрительным, однако же как человек, знающий мисс Ригли с
раннего детства, могу полностью за нее ручаться и уверяю вас, что это
предположение совершенно не имеет…
— Она это, англичанка, больше некому, —
прервал его сбивчивые уверения один из гостей. — И умысел, право, какой-то
нерусский. Не просто взять и убить, а сердце человеку надорвать. Больно мудрено
для православного. Да что говорить, дело ясное.
Спасенный присовокупил:
— Очи имущи да видите, уши имущи да слышите.
— Ах, перестаньте, что за чушь! — К мисс Ригли
подошла Наина Георгиевна и взяла ее за руку. — Don`t listen to them. They do
not know what they are saying
[4].
— Оглянувшись, барышня окинула всех ненавидящим
взглядом. — Уж и приговор вынесли! Я Джаннету в обиду не дам!
Англичанка всхлипнула и благодарно припала
лбом к плечу своей воспитанницы.
— Однако, Наина Георгиевна, это не в вашей
власти — предотвратить полагающееся по закону разбирательство, — заметил
предводитель. — Мы, разумеется, понимаем и уважаем ваши чувства, однако же
пускай полиция разбирается, имеется ли в этой истории состав преступления и кто
несет ответственность. По моему глубокому убеждению, здесь именно преступление,
и трактоваться оно должно как покушение на убийство. Уверен, что так же решит и
суд присяжных.
— Это каторга? — в ужасе пискнула мисс Ригли,
затравленно оглядываясь по сторонам. — Сибирь?
— Да уж не Брайтон, — зловеще ответил
предводитель, гордившийся знанием европейских курортов.
Англичанка опустила голову и тихо заплакала,
видно, уже ни на что не надеясь. Наина Георгиевна, вся порозовев от
негодования, обняла ее за плечи и стала нашептывать что-то утешительное, но
мисс Ригли только горько повторяла:
— Нет-нет, я здесь чужая, the Jury will
condemn me
[5] …
Сестра Пелагия, сердце которой разрывалось от
этой жалостной сцены, с мольбой взглянула на преосвященного. Тот успокоительно
кивнул. Стукнул посохом по полу, кашлянул, и все сразу замолчали, почтительно к
нему обернувшись.
— Оставьте эту женщину, — пророкотал владыка.
— Она невиновна.
— Но как же завещание, ваше преосвященство? —
Предводитель развел руками. — Ведь первый следственный принцип: cui prodest**.
— Граф Гавриил Александрович, — наставительно
погрозил ему пальцем епископ, — пироги должен пекчи пирожник, ваше же дело —
попекаться о нашем дворянстве, а не дознаниями заниматься, к чему у вас, уж не
прогневайтесь, и предрасположения никакого нет.
Предводитель смущенно улыбнулся, а Митрофаний
так же неспешно продолжил:
— Не следовало бы пренебрегать заверениями
сего молодого человека и девицы, знающих эту особу чуть не от своего рождения.
А если вам того недостаточно, то извольте: первого пса погубили, когда
завещание еще не было переделано на госпожу Ригли. Где ж тут, Гавриил
Александрович, ваш prodest, a?
— Хм, верно! — щелкнул пальцами непочтительный
Поджио. — Владыка-то остёр.
Вконец сконфуженный предводитель развел руки
еще шире:
— Но позвольте, кто же тогда поубивал собак?
Или это так и останется сокрытым тайной?
