— Сядь-ка, матушка, послушай. Открылось мне:
Степан это, и я его не виню. Сколько уж мне можно его век заедать. И так он
почитай двадцать лет безвылазно при мне состоит. От мечты отказался, талант в
землю зарыл, до сорока годов бобылем дожил. Я ведь на его неустанных трудах
приживальствую. Без него давно бы мужнино состояние в дым обратила, при моей-то
дурости, а он и сохранил, и преумножил. Только ведь тоже живой человек. Поди,
думает: «Пожила, старуха, и будет, пора совесть знать». Это ему Поджио своим
приездом голову вскружил, ясное дело. Степа мольберт с чердака достал, краски
из города привез, и глаза у него сделались какие-то другие. Что ж, я понимаю и
не сужу… Хотя что же, мог бы и прямо сказать. Так, мол, и так, Марья
Афанасьевна, потрудился на вас достаточно, а теперь прошу отпустить меня. Но не
скажет, не из таких. Стыдно. Проще старуху со свету сжить, чем перед ней
неблагодарным предстать. Я эту породу знаю, там и гордости, и страсти много
намешано… Ах нет, что ж я слепота такая! Не Степан это, Поджио! — И тянется
кверху, силится приподняться с подушек. — Степан, может, втайне и желает, чтоб
я поскорее издохла, но не станет он собачек безответных травить. А Поджио
станет! Для одной только забавы или хоть из дружбы, чтобы приятеля от кабалы
освободить! Развращенец он, бес! Он и к Наине подбирался, то картинки с ней
рисовал, то фотографировал ее. И Степана он с глузду сбивает… Я давно примечаю,
как он на меня волком зыркает. Он, он! Ишь, загостился-то, третий месяц уже. А
вначале говорил «на месяцок». И не съедет, пока в гроб меня не вгонит!
В самом скором времени возникала и новая
убежденность, такая же незыблемая:
— Сытников! Это же страшный человек, ему
только барыши подавай, он за них черту душу продал. Не зря говорят, что он на
деньгах женился, а после жену отравил. И причина известна, по какой я ему
поперек дороги стала! Горяевская пустошь! Давно он ко мне подкатывается, чтоб
ему уступила, хочет там пристань торговую поставить — больно место удобное. А я
сказала, не продам. Будет он мне баржами своими вид поганить! Но этот от своего
не отступится. У него закон такой: всё непременно должно по его быть. Иначе ему
и жизнь не в жизнь. Жену уморил и меня уморить хочет! Как меня не станет,
Петька с Наинкой не то что пустошь, всё ему тут продадут, а сами хвост в руки и
в столицы-заграницы. Так Донату прямой резон меня скорей на тот свет
спровадить. Только вот им всем, — тянула старуха вверх вяло сложенный кукиш. —
Я третьего дня не зря духовную сызнова переделала, всё как есть отписала
англичанке. Попугать их хотела, а теперь так и оставлю. Я им нехороша стала,
так у них Джаннетка за барыню будет. Попляшут тогда.
Сначала Пелагия выслушивала путаные речи
больной очень внимательно, сопоставляла с собственными соображениями и
наблюдениями, но каждая новая гипотеза была диковинней предыдущих.
Последняя и вовсе оказалась за пределами
здравого рассудка.
— Киря Краснов, — отчеканила Марья
Афанасьевна, едва Таня в очередной раз привела монахиню в спальню. — Хитрый,
бестия, а дурачка ломает. Он ведь что сюда каждый день таскается? Денег ему от
меня надо. Осенью имение у него с молотка пойдет, со всеми расчудесными
телеграфами. Он говорит: «Я тогда умру». И умрет, непременно умрет. Куда ему
без Красновки деваться? Ходит ноет. Дай ему полторы тысячи проценты заплатить.
А я сказала: не дам. Давала уже, и не раз. Хватит. Так он мне отомстить решил.
Верно, думает: я умру, так и ты, ведьма старая, жить не будешь.
Пелагия стала увещевать страждущую — чтобы к
разуму вернуть и еще из-за того, что не приведи Господь и вправду умрет, а
грешно покидать свет в таком ожесточении:
— Марья Афанасьевна, так, может, одолжить
Кириллу Нифонтовичу, он и успокоится? Что уж вам эти полторы тысячи рублей? На
тот свет не унесете, там деньги не пригодятся.
Этот простой довод на Татищеву подействовал.
— Да-да, — пробормотала она, глядя на спящего
Закусая, и ее воспаленный взгляд смягчился. — Зачем мне, всё равно мисс Ригли
достанется. Я дам ему. Пусть еще годик покуролесит. Я ему две тысячи дам.
— Да и с духовной нехорошо, — продолжила
инокиня, ободренная успехом. — Мисс Ригли, конечно, особа достойная, но хорошо
ли это будет по отношению к Петру Георгиевичу и Наине Георгиевне? Ведь они не
виноваты, что вы их в праздности воспитали и никакому делу не научили. Они же
без наследства по миру пойдут. И перед Степаном Трофимовичем вам на том свете
совестно будет. Вон он сколько лет на вас потратил, все лучшие годы. И сами вы
говорили, что он много увеличил ваше состояние. Не грех ли?
— Грех, матушка, — жалким голосом признала
Татищева. — Ваша правда. Погорячилась я. Не только ведь внуков наделить нужно,
есть и иные родственники. Эй, Таня! Позовите-ка ее… Таня, пускай пошлют в город
к Коршу. Хочу, чтоб приехал завещание переделывать.
* * *
В промежутках между вызовами в генеральшину
спальню Пелагия по большей части гуляла в парке. Немало времени провела в
дощатой будке, расположенной неподалеку от обрыва. Здесь, выкрашенные в синий
цвет, лежали мотыги, лопаты, пилы, грабли, тяпки и прочие садовые инструменты
из Герасимова арсенала. Именно отсюда неведомый злодей и взял топор. Пелагия
брала с пола и терла в пальцах засохшие комочки земли, ползала на корточках
вокруг домика, но никаких зацепок не обнаружила. Будка не запиралась, топор мог
взять кто угодно, и следов ни снаружи, ни внутри не обнаружилось. Оставалось
только ждать, что будет дальше.
За два дня исходила весь парк вдоль и поперек.
Наткнулась и на знаменитый английский газон — квадратик аккуратно подстриженной
травки, на которой и вправду недавно кто-то изрядно потоптался, но упругие
стебельки уже начали распрямляться, и было видно, что скоро очаг цивилизации
восстановится во всей своей красе. Отсюда было рукой подать до Реки, дул свежий
ветерок, а рядом с газоном качала еще зелеными, но уже неживыми веточками
тонкая, подвядающая осинка. Монахиня наведывалась сюда часто сидела в белой
беседке над высокой кручей, довязывала поясок для сестры Емилии и подолгу
застывала, глядя на широкую Реку, на небо, на заливные луга дальнего берега. Хорошо
было и бродить по лужайкам, по заросшим тропам, где воздух звенел пчелиным
гудом и шелестел листвой.
Но покой был мнимый, не истинный, инокиня
чувствовала в наэлектризованном дроздовском воздухе смятение и слышала некий
звон, будто кто-то терзал тонкую, до предела натянутую струну. Даже
удивительно, как это в первый день усадьба предстала перед ней чуть ли не
Эдемским садом. Пелагия ни за кем нарочно не подсматривала и не подслушивала,
однако то и дело становилась невольной свидетельницей каких-то малопонятных
сцен и озадаченной наблюдательницей туманных взаимоотношений между здешними
жителями. Очевидно, и нервический разговор, обрывок которого она случайно
услышала из своего окна, был здесь совершенно в порядке вещей.
