Он держал под мышкой немалого размера ящик
черного лакированного дерева, в руке — длинную треногу с острыми, окованными
железом концами. Воткнул треногу в землю, водрузил ящик сверху, и стало ясно,
что это фотографический аппарат, которые даже и в нашей отдаленной губернии уже
перестали быть редкостью.
Господин оглянулся, на монашку посмотрел
мельком, без интереса, а садовнику сказал:
— Что, Герасим, настиг беглеца? А я вот по
парку брожу. Снимаю, как пар от земли идет. Редкий оптический эффект.
Красивый был господин, с ухоженной бородкой,
длинными вьющимися волосами, сразу видно, что не из местных. Пелагии он
понравился.
— Художник это по фотографическим картинам, —
пояснил спутнице Герасим, когда немного отошли. — Из самого Питербурха. Гостят
у нас. Они Степана Трофимовича, управляющего нашего, приятели. А звать их
Аркадий Сергеевич господин Поджио.
Прошли еще шагов сто, а до зеленой крыши было
шагать и шагать. Сзади зачмокали копыта, топча слегка размокшую дорожку.
Обернулась Пелагия увидела легкую одноколку, а в ней румяного барина в белой
пуховой шляпе и полотняном сюртучке.
— Хорошего здоровьичка, Кирилл Нифонтович, —
поклонился Герасим. — К ужину поспешаете?
— А куда ж еще? Тпру, тпру!
Выцветшие маленькие глазки, лучившиеся
детски-наивным любопытством, воззрились на Пелагию, круглые щеки сложились
складочками в добродушную улыбку.
— Кого это ты, Герасим, конвоируешь? Ого, и
наследный инфант при тебе.
— Сестрица барыне послание от владыки несет.
Ездок сделал почтительную мину, приподнял с
распаренной лысины шляпу:
— Позвольте отрекомендоваться. Кирилл
Нифонтович Краснов, здешний помещик и сосед. Садитесь, матушка, прокачу, что ж
вам утруждаться. И собакуса давайте прихватим, а то Марья Афанасьевна, поди,
без него скучает. Глядит с высокого крыльца, не видно ль милого гонца.
— Это из Пушкина? — спросила Пелагия,
усаживаясь рядом с симпатичным говоруном.
— Польщен, — поклонился тот, щелкнув кнутом. —
Нет, это я сам сочиняю. Строчки льются из меня сами собой, по всякому поводу и
вовсе без повода. Только вот в стихотворения не складываются, а то был бы
славен не меньше Некрасова с Надсоном.
И продекламировал:
Мои стихи легки, как блохи.
Поверьте мне, мои стихи Не так уж, в сущности,
плохи, Или, верней, не так уж плохи.
Через минуту-другую уже подъезжали к большому
дому, снаряженному всеми атрибутами великолепия, каким оно рисовалось минувшему
столетию, дорической колоннадой, недовольными львами на постаментах и даже
медными грос-егерсдорфскими единорогами по краям лестницы.
В прихожей Краснов почему-то шепотом спросил у
миловидной горничной:
— Что, Танюша, как она? Видишь, Закусая ей вот
доставил.
Синеглазая пухлогубая Танюша только вздохнула:
— Очень плохи. Не едят, не пьют. Всё плачут.
Только недавно доктор уехал. Ничего не сказал, головой вот этак покачал и
уехал.
* * *
В спальне у больной было сумрачно и пахло
лавандовыми каплями. Пелагия увидела широкую кровать, тучную старуху в чепце,
полулежавшую-полусидевшую на груде пышных подушек, и еще каких-то людей, рассматривать
которых прямо сразу, с порога, было неудобно, да и темновато — пусть сначала
глаза привыкнут.
— Закусаюшка? — басом спросила старуха и
приподнялась, протягивая дряблые полные руки. — Вот он где, брыластенький мой.
Спасибо, батюшка, что доставил. (Это Краснову.) Кто это с вами? Монашка? Не
вижу, подойди! (Это уже Пелагии.) Та приблизилась к кровати, поклонилась.
— Вам, Марья Афанасьевна, пастырское
благословение и пожелание скорейшего выздоровления от владыки. С тем и послал
меня, инокиню Пелагию.
— Что мне его благословение! — сердито молвила
генеральша Татищева. Сам отчего не пожаловал? Ишь, черницу прислал, отделался.
Вычеркну к лешему из духовной всё, что церкви отписано.
Щенок уже был у нее на руках и вылизывал
старое, морщинистое лицо, не встречая ни малейшего противодействия.
У ног Пелагии раздался зычный лай, и на
постель взгромоздился белыми лапами широкогрудый курносый кобель с обиженно
наморщенным крутым лбом.
— Не ревнуй, Закидайка, — сказала ему больная.
— Это же твой сынок, кровиночка твоя. Ну, дай и тебя приласкаю.
Она потрепала Закусаева родителя по широкому
загривку, стала чесать ему за ухом.
Пелагия тем временем искоса разглядывала
прочих, кто находился в спальне.
Молодой человек и девица, вероятно, были
внуком и внучкой генеральши. Он — Петр Георгиевич, она — Наина Георгиевна, оба
Телиановы, по отцу. Им, надо полагать, и главная выгода от завещания.
Пелагия попыталась представить, как этот
ясноглазый, переминающийся с ноги на ногу брюнет подсыпает бедным псам яд. Не
получилось. Про девушку, писаную красавицу — высокую, горделивую, с капризно
приспущенными уголками рта — плохого думать тоже не хотелось.
Был еще и мужчина в пиджаке и русской рубашке,
с простым и приятным лицом, которому удивительно не шли пенсне и короткая русая
бородка. Кто таков — непонятно.
— Преосвященный прислал вам письмо, — сказала
Пелагия, протягивая Татищевой послание.
— Что ж ты молчишь? Дай.
Марья Афанасьевна пригляделась к монашке
получше. Видно, отметила и очки, и манеру держаться — поправилась:
— Дайте, матушка, прочту. А вы все ужинать
ступайте. Нечего тут заботу изображать. Матушка тоже кушать пожалуйте. Таня, ты
ей комнату отведи — ту, угловую, в которой давеча Спасенный этот ночевал. И
очень складно выйдет. Он Спасенный, а она спасенная, потому что Христова
невеста. Если Владимир Львович приедет, как грозился. Спасенного этого во
флигель отселить. Ну его, противный.
* * *
Обустраивая гостью в светлой, опрятной
комнатке первого этажа, выходившей окном в сад, словоохотливая Таня
рассказывала про то, кто такой Спасенный, что останавливался здесь прежде.
Пелагия про Спасенного знала (да и как ей было про него не знать, если на
архиерейском подворье в последние недели только и разговоров было, что о
синодальном инспекторе и его присных), но слушала внимательно. Правда, Таня
почти сразу перешла на бубенцовского черкеса — какой он страшный, а все ж таки
тоже человек, и ему ласкового слова хочется.
