Однако «агент реакции» оказался вовсе не
страшен. Во-первых, он выказал полнейшее отсутствие всякого обскурантизма и
совершенно свободно говорил о новой литературе — о графе Толстом и даже о
французской натуральной школе, о которой в городе пока знали больше понаслышке.
Изрядное впечатление произвел и острый как бритва язык гостя. Когда инспектор
народных училищ Илья Николаевич Федякин, слывший у прогрессистов язвой, каких
мало, попробовал дать чересчур самоуверенному говоруну укорот, выяснилось, что
Владимир Львович туземному зоилу не по зубам.
— Приятно слышать такие смелые суждения из уст
служителя богобоязненности, — сказал Илья Николаевич, иронически щуря глаза и
поглаживая бороду, что у него обозначало нешуточное раздражение. — С
обер-прокурором, поди, частенько этак вот о физиологической любви у Мопассана
рассуждаете?
— «Физиологическая любовь» — это масло
масляное, — тут же срезал оппонента Бубенцов. — Или у вас в Заволжске все еще
преобладает романтический взгляд на отношения между полами?
Олимпиада Савельевна даже покраснела — так неловко
ей стало перед умным человеком, что Федякин сидит у нее на самом почетном
месте, во главе стола, и поспешила высказаться против всякого ханжества и
притворства в половом партнерстве.
С почтмейстершей проворный петербуржец
поступил еще решительней, чем с губернаторшей. Когда уходил — раньше всех
прочих гостей, словно давая им возможность обстоятельно перемыть ему косточки,
— Олимпиада Савельевна, к тому времени уже совершенно ослепленная столичным
блеском, вышла проводить дорогого гостя в прихожую. Протянула руку для пожатия
(целовать у прогрессистов, разумеется, было не в заводе), и Бубенцов руку взял,
но не за кисть, а за локоть. Мягким, но поразительно властным движением
притянул хозяйку к себе и, ни слова не говоря, поцеловал в уста так крепко, что
у бедной Олимпиады Савельевны, которую за все двадцать девять лет жизни никто
еще так не целовал, ноги сделались будто ватные и потемнело в глазах. К гостям
она вернулась вся розовая и самым энергичным образом пресекла попытки
мстительного Ильи Николаевича денигрировать ушедшего.
Таким образом, посланец Константина Петровича
в первый же день пребывания в губернии завел приязненные отношения с обеими
заволжскими царицами, причем дружба с Олимпиадой Савельевной была особенно
приятна еще и тем, что дом этой дамы непосредственно примыкал к зданию
почтамта, где директорствовал ее супруг, с которым Бубенцов очень скоро тоже
оказался на приятельской ноге, так что без церемоний заходил к нему в кабинет и
имел неограниченный доступ к единственному на все Заволжье телеграфному
аппарату. Этой привилегией Владимир Львович усердно пользовался и даже
обходился без помощи телеграфиста, поскольку, как выяснилось, превосходно умел
обращаться с хитроумной машиной Бодо. Иной раз бывало, что синодский инспектор
заглядывал на почтамт и за полночь, что-то там отправлял, получал и вообще
держался как у себя дома.
* * *
Но если среди местных дам триумф балтийского
варяга был сокрушителен и несомненен, то с мужчинами вышло менее гладко.
Единственным явным завоеванием на этом поприще
(почтмейстер Шестаго не в счет, потому что лицо несамостоятельное) для
Бубенцова стал союз с полицмейстером Лагранжем.
На то имелись свои причины. Феликс
Станиславович Лагранж в городе был человеком новым, присланным взамен недавно
почившего подполковника Гулько, многолетнего верного помощника во всех
начинаниях Антона Антоновича и владыки Митрофания. Покойника у нас все любили,
все к нему привыкли, и министерского назначенца приняли настороженно. Новый
полицмейстер был мужчина крупный, красивый, с аккуратными височками и живописно
нафабренными усами. Вроде и услужлив, и к начальству почтителен, но архиерею не
понравился — сам напросился ходить к преосвященному на исповедь, а слова
говорил неискренние и чересчур интересничал по части набожности.
Заволжск полицмейстеру тоже не угодил. Прежде
всего тем, что очень уж смирен и бессобытиен. По счастью, в губернии вовсе
отсутствует революционная зараза, потому что до Митрофания и барона она
завестись не успела, а после было не с чего. Ни больших мануфактур, ни
университетов у нас нет, особенных социальных несправедливостей тоже не
наблюдается, а какие есть, на те можно пожаловаться начальству, так что
бунтовать вроде бы и незачем. Вопреки государственному обыкновению, в губернии
даже нет собственного жандармского управления, потому что раньше, когда было,
служащие от безделья спивались или впадали в меланхолию. Полицмейстер в
Заволжске заодно ведает и всеми делами жандармской части, на что первоначально
и польстился Феликс Станиславович, когда соглашался на это назначение. Это уж
он потом понял, как жестоко подшутила над ним судьба.
Обстоятельства, при которых завязалась дружба
Бубенцова с полицейским предводителем, остались неведомы для местных жителей,
хотя от их внимания вообще-то мало что укрывается, и произошло это сближение
так стремительно, что возник слух: инспектор в губернию не просто так
припожаловал, а по тайной ябеде Лагранжа, который решил не мытьем, так катаньем
обратить к своей персоне взоры высшей власти. Во всяком случае, после прибытия
синодального инквизитора Феликс Станиславович произвел демонстрацию вовсе
перестал ходить на исповедь к преосвященному.
Итак, в считанные дни Бубенцов произвел в
Заволжске настоящий coup d`etat
[3],
захватив почти все стратегические пункты:
администрацию в лице Людмилы Платоновны, полицию в лице Феликса Станиславовича
и общественное мнение вкупе с почтой и телеграфом в лице Олимпиады Савельевны.
Оставалось прибрать к рукам власть церковную и судебную, но тут-то и вышла
осечка.
* * *
Владыка, к которому Бубенцов явился в пятницу,
наутро после первых своих визитов, был с непрошеным проверяльщиком суров и,
уклонившись от пустых разговоров, сразу спросил, в чем, собственно, состоят
цель приезда и полномочия синодального эмиссара. Владимир Львович немедленно
переменил манеру (а начинал этак постно-благостно, с цитатами из Священного
Писания) и коротко, деловито изложил суть своей миссии:
