С бароном и баронессой он завел разговор о
всяких пустяках, к цели поездки никакого отношения не имевших: об
утомительности дороги, о последних модах, о преимуществах английских лошадей
перед арабскими. Антон Антонович слушал внимательно, поддакивал и прикидывал,
насколько опасен сей болтун. Сам при этом изображал благонамеренную
туповатость, что, заметим, у него замечательно получалось. Вывод у барона
получился неутешительный: кажется, опасен, и даже весьма.
Людмила Платоновна из принципа в светской беседе
участия не принимала, сидела с суровым видом, неприязненно разглядывала
удивительно маленькие, изящные руки опасного чиновника, поигрывавшие кружевным
веером (вечер выдался душный), и думала — тоже граф Нулин выискался.
В пять минут гость сообразил, кто из этих
двоих главней, и на губернатора смотреть почти перестал, а говорил, обращаясь
исключительно к губернаторше. Создавалось впечатление, что ему доставляет
удовольствие раздражать Людмилу Платоновну скучающим, снисходительным взглядом
из-под своих превосходных ресниц. От этого возмутительного разглядывания она
чувствовала себя очень неуютно, будто вышла к гостю не вполне одетой.
А ближе к концу получасового визита случилось
вот что. В залу заглянул секретарь, и барон, извинившись, отошел к столу подписать
какую-то важную бумагу (собственно, даже известно какую — об освобождении
книжной торговли от акцизных сборов). Тут Бубенцов все так же лениво, не меняя
тона и выражения лица, спросил:
— Я слышал, любезная Людмила Платоновна, вы
сильно благотворительностью увлекаетесь? Будто бы прямо рук не покладаете?
Похвально, похвально…
Покоробленная тоном, каким были произнесены
эти слова, губернаторша сухо и даже язвительно ответила:
— А разве есть времяпрепровождение более
достойное для женщины моего положения?
Удивленно приподнялась ровная, будто
нарисованная бровь, один мерцающий глаз воззрился Людмиле Платоновне прямо в
душу, второй же, наоборот, прищурился и стал почти не виден.
— Ну и вопрос. Сразу видно, что вы никогда не
любили и даже, кажется, вообще не знаете, что такое любовь.
Хозяйка вспыхнула, но не нашлась что сказать,
да и вообще усомнилась — не прислышалось ли, потому что странные слова были
произнесены безо всякого выражения. Тут и Антон Антонович вернулся, так что
момент для отпора в любом случае был упущен.
Гость еще минут пять после этого болтал про
какую-то ерунду, но губернаторша смотрела на него уже по-другому — то ли с
испугом, то ли с неким ожиданием.
А уже откланиваясь и подойдя к ручке (на этот
раз Людмила Платоновна почему-то поцелую не противилась), инспектор шепнул:
— Так ведь вся жизнь меж пальцев протечет.
Грех. Ловкий человек воспользовался тем, что губернатор в этот момент
самозабвенно, до челюстного хруста зевал, деликатно прикрыв рот сухой ладонью,
и потому слышать нахальных слов не мог.
Только всего и было. Но, ко всеобщему, и более
всех самого Антона Антоновича, удивлению, с того дня Людмила Платоновна стала
отличать петербуржца — можно сказать, взяла под свое покровительство. Он
повадился часто бывать на ее половине и входил запросто, без доклада. И тогда
по губернаторскому дому разносились звуки рояля, пение в два голоса и веселый
смех. Антон Антонович сначала пытался участвовать в веселье, однако очень
мучился явной своей излишностью, удалялся якобы для неотложных дел и потом
мучился еще больше в тиши кабинета, ломая белые сухие пальцы. Были и выезды в
узком кругу на пикник, и катания на лодке, и прочие дозволенные приличиями
развлечения. Возможно, Владимиром Львовичем руководила искренняя симпатия к
баронессе, которая, как мы уже упоминали, блистала и красотой, и качествами
души, но несомненно и другое: тесная дружба с самой влиятельной женщиной
губернии была нужна синодскому комиссару и для иных целей.
* * *
Прямо от супругов фон Гаггенау вновь прибывший
отправился с визитом к почтмейстерше Олимпиаде Савельевне Шестаго, хозяйке
салона, оппозиционного губернаторскому. Общество Заволжска в ту пору было
поделено на две негласные партии, которые можно условно определить как
консервативную и прогрессистскую (последнюю еще иногда по старой памяти
называли либеральной, хотя в нынешней России это слово решительно выходит из
моды). Оба лагеря возглавлялись женщинами. Консервативная партия, как тому и
надлежит быть, являлась правящей, и истинным ее вождем была Людмила Платоновна.
Большинство чиновников и их жен по положению, роду деятельности и естественным
убеждениям тяготели именно к этому штандарту.
В партию оппозиционную входили в основном люди
молодые и дерзкие из числа учителей, инженеров и телеграфно-почтовых служащих,
причем политическая окраска последних определялась принадлежностью к ведомству,
которым руководил супруг Олимпиады Савельевны, нахолившийся в совершеннейшем
рабстве у своей половины. Госпожа Шестаго в городе почиталась за красавицу, но
совсем в ином роде, нежели губернаторша: брала не статностью и милодушием, а,
напротив, худобой и злоязычием, или же грациозностью и интеллектуализмом, как
определяла эти достоинства сама Олимпиада Савельевна. Происходила сия дама из
рода купцов-миллионщиков и принесла мужу в приданое триста тысяч, о чем не
забывала напомнить ему при малейшем помрачении семейного небосвода, по большей
части исключительно безоблачного. В ее богатом, хлебосольном доме поощрялись
такие экзотические для Заволжья обычаи, как безбожие, чтение запрещенных газет
и вольные рассуждения о парламентаризме. На четверги Олимпиады Савельевны
всякий мог приходить запросто, и приходили очень многие, потому что, как было
сказано, стол отличался обилием, да и разговоры по провинциальным меркам
случались интересные.
Поскольку день первых визитов Бубенцова выпал
как раз на четверг, он и заявился в стан прогрессистов, не озаботясь быть
приглашенным, что — как и сам факт посещения почтмейстерши — свидетельствовало
о доскональном знании обычаев и расстановки сил в губернии.
Появление петербуржца произвело среди
либералов настоящий фурор, так как между собой они уже решили, что этот агент
реакции прислан именно из-за них, искоренять в заволжском обществе
вольнодумство и крамолу. С одной стороны, это было тревожно, с другой, пожалуй,
приятно (еще бы, сам обер-прокурор обеспокоен заволжскими карбонариями), но
больше все-таки тревожно.
