Незаметно для себя Сергей уснул. А проснулся – светло за окном. И женщина снова рядом.
– Оклемался?
– Пить хочу.
– Сейчас, миленький, я тебе молочка дам.
Сергей напился молока.
– Как тебя звать?
– Василина.
Точно, называла она уже себя, да он запамятовал.
– Где ты меня нашла?
– С полверсты отсюда. Сначала стрельба была – ужас какая, взрывы, потом стихло всё. Я в село пошла, думала сало на соль обменять, да на тебя наткнулась. Там ещё много других убитых было. Я от страха убежать хотела, думала, что и ты мёртвый, а ты застонал. Жалко мне тебя стало, вот и притащила.
Наклонив голову, Сергей оглядел себя. Он был укрыт тонким одеялом, а на теле, под ним – ничего, голый совсем.
– Кто меня раздел?
– Да кто же, кроме меня? Я и раздела.
– Оружие моё где?
– Пистолет на ремне был, я его в холодную кладовку заховала.
– Принеси, пусть под подушкой лежит, мне спокойнее будет.
– Со мной, что ли, решил воевать?
– Вдруг бандиты придут?
– И какой с тебя вояка? Пистоль свой не удержишь! А насчёт бандитов – приходили тут разные, подхарчиться возьмут что – бульбы да сала; самогонку ищут, да нет её у меня. С чего гнать? С тем и уходят.
– Не обижают?
– Пока обходилось.
Сонливость опять овладела Сергеем, и он уснул. Спал долго, а проснулся – опять за окном светло. Василина хлопотала у печи, в избе вкусно пахло хлебом.
– Есть хочу, – вдруг ощутил острый голод Сергей.
– Здоров ты спать – сутками напролёт. Видно, из-за потери крови. Курточка и рубаха все в крови были. Отстирать не смогла, выкинула. Только штаны да исподнее и остались.
– И на том спасибо. Василина, а что ещё ты видела? Ну, там, где меня нашла?
– Мертвяки одни. Все воюют, друг дружку убивают – зачем? Рано или поздно война всё равно закончится. Вон мы в школе учили – сто лет война Франции и Англии продолжалась, но и та закончилась. Наверное, воевать устали. Охота подраться – подеритесь кулаками. И всё! Кто в деревнях да в местечках остался? Бабы, дети малые да старики. Кто хозяйство поднимать будет?
– Правильно говоришь. Только не мы войну эту начали. Ты за кого?
– Ни за кого, я – сама по себе. С мужем до войны на хуторе поселились. Хорошо жить начали: корова, птица во дворе – только работай, не ленись. А тут война проклятая грянула. Советы отступили, немцы пришли. До хутора они не добрались. Как-то муж в город пошёл, хотел полмешка пшеницы на керосин для лампы поменять, а его полицаи сцапали. С тех пор – ни слуху ни духу. Жив ли, нет – не ведаю. И кто я теперь – вдова или мужняя жена – непонятно.
– А Советы придут?
– Что мне коммунисты? С немцами я не якшалась, работать буду, своё хозяйство снова заведу. У меня, кроме коровы, ничего не осталось. Поляки приходили – всех кур постреляли, с собой унесли; украинские самостийники – кабанчика прирезали на пропитание. Даже советские партизаны были – и то всю муку унесли.
– Тяжело одной.
– А то! Каждый женщину норовит обидеть.
– Сколько тебе лет?
– Тридцать два.
Сергей мысленно охнул. Почти сверстница его, а выглядит старше. Жизнь ли её так состарила или пережитое? Впрочем, в его прошлом – или будущем – мире, если женщину от косметики отмыть, ещё неизвестно, как она выглядеть будет. А на Василине ни туши, ни румян, ни губной помады – ничего. Может, и хотела бы выглядеть получше, попривлекательней, да где во время войны взять ту же губную помаду? Несбыточная мечта!
– Ты чего замолк?
– Устал, отдыхаю.
– Для хворого или раненого – вот как ты, сон – первое дело.
– Куда меня?
– В грудь, дырка спереди и сзади.
– Навылет, значит.
– Затягиваться раны стали, ещё недельку – может, и вставать начнёшь.
– Долго.
– Вот чудак-человек. Скажи спасибо, что жив остался.
– Кому спасибо?
– Да хоть Богу, хоть Святой Марии.
– Неверующий я.
Василина вышла во двор, а Сергей снова уснул. Проснулся он уже вечером, поел свежеиспечённого хлеба с молоком. Вкуснотища! В армии хлеб чёрный и зачастую чёрствый давали, а молока он не видел уже давно.
Вспомнилось детство. Мама утром наливала кружку молока, отрезала ломоть хлеба, а он, Сергей, капризничал, есть не хотел. Молод был, неразумен. Сейчас бы весь каравай съел.
Сергей дожевал хлеб – особенно понравилась румяная корочка, подобрал крошки и кинул их в рот. В желудке разлилось приятное тепло.
Он откинулся на подушку. Вроде простое, обыденное действие, а как устал! Выкарабкался из лап смерти, жив остался, а сил нет.
Сергей провёл рукой по щеке. Щетина изрядная, руку колет. Побриться бы, а станка нет, в «сидоре» остался – там, на месте ранения.
Что с группой? Погибла или удалось вырваться? Если живые остались, наверняка в отдел контрразведки вернулись. Тогда почему его никто не ищет? Сочли убитым, или вся группа бесславно полегла?
Бессилие, а пуще всего обида на себя за допущенную ошибку угнетали. О себе бы как-то в отдел сообщить – что ранен и жив. Только вот как? Телефона нет, а рисковать Василиной, посылая её в ближайший отдел контрразведки, он не хотел. Она и так ради него жизнью рисковала. Теперь ухаживает за ним, как за малым дитём, кормит-поит, горшки выносит. По большому счёту – оно ей надо? Он ей не родня, да отплатить за заботу ничем не может, денег нет. На оккупированных и освобождённых территориях был в основном натуральный обмен. Меняли продукты на вещи, ценности. При немцах в ходу были оккупационные марки, не ценившиеся ни самими немцами, ни жителями. Бо́льшую цену имели рейхсмарки, но после прихода советских войск и они потеряли свою значимость. А поскольку зарплату платили только госслужащим, то остальное население советские рубли в руках не держало.
Через несколько дней Сергей смог сам переворачиваться в постели и даже пробовал присаживаться, но голова кружилась, накатывалась слабость, и он падал без сил, обливаясь липким холодным потом.
Однако время и молодой организм брали своё, и через неделю он уже сидел в постели, спуская с кровати ноги. Потом стал доходить до стола, уставал, садился на стул и после небольшого отдыха возвращался к кровати.
Когда он осилил путь до двери, Василина сказала:
– Провонялся ты уже, меняться пора. Завтра у нас будет банный день, а то скоро вши заведутся.
Сергей и сам хотел помыться, а то кожа уже начала чесаться, да и волосы отросли.
