— Аааа… Уу-ууу…
— Спасибо, — только и нашелся Миша. А самка все смотрела на него с каким-то странным выражением. Может быть, вечером удастся сделать костер, а на нем поджарить части зверька? Это решило бы многие вопросы… Миша засунул дохлого лемминга в рюкзак и еще раз сказал «спасибо». Самка побрела, что-то ворча про себя.
А кстати, не попробовать ли самому тоже поймать лемминга? В кожаных рукавицах разгребать снег вполне даже получалось. Вот мышь метнулась из-под руки… Миша промедлил, и зверек успел сбежать. В другой раз он ударил ножом, и угодил довольно метко, едва не рассек зверька пополам. Третий лемминг тоже сбежал, но четвертый пал жертвой Мишиной меткости и остроты его ножа. За время, пока Миша ловил одного лемминга, самки съедали их по три или по четыре. Но Мише и надо было не так много. Он начинал думать, что если сумеет развести огонь и ему позволят это сделать, он сумеет прокормиться, даже не научившись ничему другому.
А вокруг творилось бурное, торопливое чудо поздней северной весны. Миша первый раз вздрогнул, когда запели птицы на ветвях. Он не разбирался, как называются виды, но видел, что токуют несколько очень разных — и по размерам, и по расцветке. В стороне доносился вороний грай, должно быть, у ворон тоже свадьбы. Курлыкало где-то там, высоко… И Миша буквально обомлел, потому что низко, метрах в двухстах, над ними прошел большой, птиц на тридцать, клин журавлей. Потом на север плыли в синеве, красиво замирали в небе лебеди, торопливо проносились утки, судорожно вытянув шеи.
Стало тепло, сильно пахло весной, журчали ручейки, и все живое мгновенно выходило из своих укрытий, торопилось впитывать тепло, бегать, шуметь, размножаться. Так было, наверно, везде, но тут, за полярным кругом, как-то особенно жадно, судорожно и откровенно. Настолько, что Мише становилось почему-то неловко, он все же привык к детальности, многоплановости более низких широт — в том числе даже и в природе.
Миша и сам пьянел от весеннего воздуха, ветерок стягивал раскрасневшиеся щеки.
Появился великан, поймавший и приведший в стадо Мишу. Встретили его хором выкриков, диким хохотом: в руках великан тащил нескольких куропаток со свернутыми шеями. И не просто так себе тащил! Великан стал раздавать этих куропаток всем, начав со старого самца, а закончив Мишей и подростком-девочкой.
Миша понял, что с ним обращаются, как с крупным, но еще не совсем взрослым детенышем, раз кормят и самцы, и взрослые самки. А вот интересно, если он сделает так… Миша подошел к девочке, протянул ей лемминга. И девочка жадно схватила мышь, сунула в рот, зачавкала-захлюпала, вызвав у Миши спазм в желудке. Ну вот, здесь тот, кто кормит — тот главнее и старше. Впрочем, разве у людей это иначе?
Вдруг резко закричал вожак, указал рукой куда-то. И сердце у Миши упало почти так же, как утром, когда он увидел, кто к нему движется. Потому что по склону, тяжело наклонив торс, помогая себе взмахами руки, поднимался Володька Акулов.
…Седьмой час гнался Акулов за Мишей. С того момента, когда он выполз из палатки, заметил ноги, странно торчащие над растяжками, и почти уткнулся лицом в труп Юрки, не было у него большего желания, чем поймать сбежавшего Будкина. А до того, как броситься ловить, надо было еще долго растирать снегом физиономию, принимать еще граммов сто, чтобы выговаривались слова и двигались конечности, приходилось помахать руками-ногами, попрыгать, чтобы рассеялась похмельная зелень перед налитыми кровью глазами, хоть немного восстановилось дыхание, а сердце перестало бы крутиться, как бараний хвост.
И подкатывала к сердцу, стягивала горло ненависть к этому сбежавшему гаду — и за Юрку, и за свои утренние страдания. Если бы Мишка не сбежал, если бы тихо лежал бы себе в углу палатки, не надо было бы сейчас преодолевать себя, мучиться. Можно было бы тихо поглотать снежку, похмелиться, а потом выйти с шефом на связь, наврать с три короба, почему припозднились. Шеф будет недоволен — это ясно. Но он всегда недоволен. За годы у Вовки сложился прочнейший комплекс неполноценности и комплекс вины, которые Чижиков поддерживал сознательно и со вкусом. Чтобы Акулов ни делал, он всегда делал не так и всегда был во всем виноват, а раз так, то что поделаешь? Ну, опять будет орать, как всегда.
Вовка мог бы сутки, а то и больше с чистой совестью валяться в палатке, потягивать спиртик, ожидая, пока то ли снег стает, то ли Михалыч сам придет сдаваться, то ли когда (черт бы ее побрал!) установится погода и придется делать то, зачем приехали.
А тут приходилось срочно приводить себя в форму, разгребать ненаучную фантастику в речах развязанного Леньки, и все это — преодолевая дикое похмелье.
Ненавидя себя (за страдания, за похмельный синдром, за слабость тела, за то, что не убил Мишу или не связал его покрепче, за собственное убожество, запойность и ничтожность), все остальных (за то же самое) и Чижикова (за то же самое и плюс еще за право придираться, требовать, ворчать и ругаться), Вовка особенно сильно ненавидел Мишу — первоисточник происшедших неприятностей.
Глядя поверх голов «чижиков», Акулов скомандовал — ждать его сутки, после чего уходить на Исвиркет, доводить приказанное до конца. И ушел на лыжах, ненавидя оставшихся за то, что они еще сутки будут отдыхать и развлекаться, а снег за то, что он слежавшийся и по нему трудно бежать. И только на третий час бега Акулов начал входить в форму. Снег таял, и лыжи пришлось снять. Акулов поставил лыжи к стволу лиственницы и постарался запомнить место. Впрочем, больше они не были нужны, можно и не забирать.
Теперь он бежал, разбрызгивая воду сапогами, тяжело дыша на склонах. Следы Миши стали нечеткими, но можно было найти то вдавленный каблук, то неясную ямку оплывшего от влаги, нечеткого огромного следа. Интересно, отчего это так увеличились его следы? Может, это от того, что верхний слой почвы так напитался водой?
Остановившись на считанные минуты, Акулов съел банку консервов с хлебом и продолжал свой бег за Мишей. «Хоть за хребтом, а отыщу и кишки выну!» — мстительно думал Акулов.
Ага, вот и он, этот самый Миша… или, может быть, еще совсем не Миша?! Может, и про имя он соврал?! Щас разберемся! Его, Мишу, окружают мужики в шубах, наверное, местные, вроде прошлогодних эвенков. Небось поймали дурака и держат, и правильно, сейчас уж он ему покажет… Акулов перевел дыхание, выпрямился во весь рост. Ему сверху что-то кричали, он ответно помахал рукой.
— Здорово, мужики!
— Уаааррр…
Вот тут-то и встал Вовка Акулов, уперся зрачками в зрачки, словно влетел с размаху в бетонную плиту. Не будем врать, будто оказался Вовка таким дураком и уж настолько ничего не понимал, чтобы совсем не испугаться. Но и не таким человеком он был, не доводить дело до конца или чтобы, попав в непонятную ситуацию, начать не действовать, а думать. Как раз думание-то он и презирал изо всех своих немалых сил.
— А ну пусти!
Вовка отпихнул молодого самца, чтобы добраться до Миши. Напор был страшен, самец потерял равновесие и отлетел на полметра. Вовка кинулся к обалдело таращившемуся Мише.
