Над летным полем по ветру металась странная конструкция, похожая на гигантский носок или сачок для бабочек. Этот «носок» показывал направление и силу ветра и был незаменим вот так, на местности, когда нет времени уже ни на что, а надо садиться и лететь. Почему-то Ямиками становилось особенно тоскливо от этой хлопающей под непрекращающимся ветром штуки. Может быть потому, что с уходом в дома людей под нависшим серым небом двигалась только она да еще дым из трубы. Ямиками невольно подумал, что даже в индейских резервациях не встречал ничего отвратительнее и тоскливее.
В Хабатае отдыхали час, дальше лететь надо было на вертолетах. Два часа летного времени, и если самолет сравнительно комфортен, то полет на вертолете — скорее незабываемое приключение. Было два часа дикой тряски, жары, вдыхания взвеси распыленного масла.
Дико завывая, разбрасывая облачность винтами, вертолеты шли вниз, пробивали слои серых туч, и всем закладывало уши и тошнило. За летящими полосами разных оттенков серо-белой и серой палитры открывалась заснеженная лесотундра. Метрах в тридцати, а то и буквально в пятнадцати проплывали голые стволы и ветки, плотно облепленные снегом, белым-белая, тускло освещенная земля. Машины снова уходили вверх, в облачный слой, к иллюминаторам лепилась серая мгла и вдруг рывком ударяло в глаза солнце.
Бандиты пытались спать, насколько вообще возможно спать в вибрирующем вертолете. Пробные посадки их будили, заставляя упираться ногами в пол, балансировать всем телом, удерживая равновесие. Было, прямо скажем, тяжело, тем более после десяти летных часов.
Ямиками Тоекуда пытался продолжать беседовать о творчестве Киплинга. Миша Шнобельман пытался поддерживать разговор — с округлившимися глазами, обалделым выражением лица. Было видно, что желудок отделяется от Миши и парит где-то в нескольких метрах, слабо соединяясь с самим Мишей, и меньше всего Мише нужны обсуждения проблем островов Матсмай и Рюкю, а больше всего — очень обширный авиационный пакет.
На третий час лета при очередной пробной посадке вдалеке открылась голая снежная равнина, без единой лиственницы. От такой же снежной, но увалистой, неровной равнины с растущими лиственницами эту ровную поверхность отделяла свинцово-серая полоса. Вертолеты накренялись, разворачивались юго-западнее, становилось видно, какая она неровная, сморщенная ветром, эта свинцовая поверхность отражавшей облака воды. Скоро вертолеты уже шли над этой ледяной, неспокойной водой к невысоким горам западного побережья. Там, на горах, местами крутизна мешала снегу, открывались бурые, темно-серые скалы совсем не прикрытые почвой. Впрочем, видно было невысоко, метров на семьдесят от силы. Выше горы скрывались в грязно-белой, сероватой мгле. Тоекуда не решился бы утверждать, что он узнает формы гор. В фильме они были без снега, видны до самого верха. Впрочем, без надежных примет и при ярком освещении горы легко можно и спутать. А примет в фильме совсем не было.
Будь все южнее, можно было бы сказать, что солнце всходило… Там, над пологом туч, солнце поднялось чуть повыше, чем стояло «ночью». И что даже здесь, под тучами, стало немного светлее.
Вертолет пошел совсем над озером — к берегу стали выходить холмы, уходящие в покров туч. Перелететь их — означало уйти в тучи, лучше было огибать. Вот речка, совсем ручеек, какие-то рыжие овраги, — уже места, которые надо смотреть. Ямиками обернулся к Мише… Увы, Миша окончательно сломался, полностью зарылся лицом в пакет. Пожав плечами, Ямиками сам стал отдавать приказы, раз уж Миша стал совершенно неспособен к делу. Летчик вздрогнул, услышав вежливое:
— Уважаемый, почтенны водира! Пора садисса, с вашего пожволення-я!
— Садиться?! — выговорил он, боясь скосить взгляд на маслено улыбавшегося японца.
— А соо дес ка… Вот садисса… садиру… Как будет по-русси садиру?! Вот-вот, в распадок!
Ямиками так помогал себе руками, что и глухой бы все отлично понял.
Да еще и Миша, охваченный чувством долга, все-таки продышался, стал что-то хрипеть сквозь стоны и слезы. Вертолеты прижимались к берегу, уже под ними замелькали лиственницы, уходящие в туман склоны, промоины, беснующаяся в камнях речушка, ее летящая по наледям вода.
Вот вроде бы надежная площадка — ровная, достаточно пологая. Вертолет пошел вниз, покачивался, и Ямиками с интересом наблюдал, как лицо Миши окончательно приобрело салатно-зеленый оттенок. Толчок, взвыли двигатели, и навалилась тишина. Только еще свистели-шуршали по инерции лопасти винтов. Шисс-шисс-шиссс… — раздавалось откуда-то сверху. Не было тряски и шума. Не было вибрации, мелькания чего-то за окном, чувства, что ты перемещаешься куда-то. Стабильность. Состояние покоя. И чей-то голос неожиданно громко, слишком громко спросил:
— Что, приехали?!
Наверное, человек с заложенными ушами не мог рассчитать громкости звука.
Ямиками прикинул по карте. Ручей — это или Исвиркет, или Келама. Вертолетчики склонялись, что скорее Келама — Исвиркет был восточнее, а один из них лет пять назад был на Исвиркете и помнил, что вроде бы Исвиркет еще и крупнее.
А место было очень похоже на место действия фильма… только снег бы все-таки убрать, сделать небо высоким и синим да еще добавить чуть-чуть зелени на лиственницах.
Миша, скорчившись, командовал по-русски, отряд начал выгружать снаряжение. Василий ругался с вертолетчиками. Может, все-таки полетаем над озером, над впадающими речками? Нет, не полетаем — нет бензина. Да оплатят вам бензин! Зальетесь вы своим бензином! А если мы его сейчас сожжем, то на чем вернемся? Верхом на палочке? Тогда почему не взяли запас? А потому, что и так перегруз. И вообще про «полетать» только сейчас заговорили, в Хабатае такого разговора не было. А если сейчас вернуться и взять с собой сюда бензина? А потом полетать? Нет, вертолетчики сначала подождут, вроде бы погоду обещали, а чем лучше развиднеет, тем лучше лететь. Кроме того, им нужно отдохнуть. Ну а если прилететь через несколько часов? Прилететь с тем, чтобы тут поработать? Нет, нельзя, сюда когда долетишь, бензина остается только чтобы вернуться. А если взять с собой много бензина? Запас? Отделить для возвращения, а на остальном летать? Так можно? Так, само собой, очень даже можно. Только бензин дорогой, в Хабатае его мало. А водить вертолеты по таким местам очень трудно и опасно, а у вертолетчиков семьи.
Ямиками слушал этот содержательный многоголосый диалог, мысленно отделяя знакомые русские слова от множества тех, которыми, как он уже знал, ругаются. Он видел, как переходят из рук в руки зелено-серые бумажки, как размахивают руками, улыбаются друг другу, расходятся вертолетчики и Василий. Ямиками не понимал русских. По его мнению, договориться надо было заранее. А еще лучше, если бы господин Фрол еще в Карске дал бы указания всем, например, распорядился бы насчет вертолетов.
Общение с русскими будило в памяти Ямиками одну старинную картину…
Каждый раз, когда маленький Ямиками ложился в постель или вставал, перед его глазами оказывалась одна нехорошая, идеологически неправильная и, вероятно, вредная для его развития картина. Эта картина была написана в середине прошлого века и отражала представления давно умерших людей, представления, сурово осужденные в 1945 и 1946 годах на Токийском и Хабаровском процессах над японскими военными преступниками.
