Во дворце моего отца есть четыре зала, где
проводились официальные церемонии: в Северном — зимние, в Южном — летние, в
Восточном — весенние и в Западном — осенние. Если вы помните, об этом
рассказывал покойный Свитчайлд. Там, действительно, есть настенная роспись,
изображающая горный ландшафт, вид на который открывается через высокие, от пола
до потолка окна. Прошло много лет, но стоит мне зажмуриться, и я вижу перед
собой этот пейзаж. Я много путешествовал и многое видел, но в мире нет зрелища
прекрасней! Отец зарыл ларец под большим бурым камнем, расположенным на одной
из гор. Какой из множества горных пиков имеется в виду, можно узнать,
поочередно приложив платок к изображениям гор на фресках. Та, чей силуэт
идеально совпадет с тканью, и хранит сокровище. Место, где следует искать
камень, обозначено пустым глазом райской птицы. Конечно, даже человеку,
знающему, в каком секторе нужно искать, понадобились бы долгие часы, а то и
дни, чтобы обнаружить камень — ведь зона поиска охватывала бы сотни метров. Но
путаницы возникнуть не может. В горах много бурых валунов, но на обозначенной
части склона такой всего один. «Соринкой в глазу бурый камень, один среди серых
камней», — гласит запись в Коране. Сколько раз я представлял себе, как
разобью на заветной горе палатку и не спеша, с замиранием сердца, буду бродить
по обозначенному склону в поисках этой «соринки». Но судьба распорядилась
иначе.
Что ж, видно, изумрудам, сапфирам, рубинам и
алмазам суждено лежать там до тех пор, пока землетрясение не столкнет валун
вниз. Даже если это произойдет через сто тысяч лет, с драгоценными камнями
ничего не случится — они вечные.
А со мной покончено. Проклятый платок забрал
все мои силы и весь мой разум. Жизнь утратила смысл. Я раздавлен, я сошел с
ума.
— И тут он совершенно прав, —
заключил комиссар, откладывая половинку листка. — Все, на этом письмо
обрывается.
— Что ж, Ренье-сан поступил
правирьно, — сказал японец. — Он недостойно жир, но достойно умер. За
это ему многое простится, и в средуюсем рождении он поручит новый сянс
исправить свои прегресения.
— Не знаю, как насчет следующего рождения, —
Бульдог аккуратно сложил листки и убрал в черную папку, — а мое
расследование, слава Богу, закончено. Отдохну немножко в Калькутте, и назад, в
Париж. Дело закрыто.
И тут русский дипломат преподнес Ренате
сюрприз.
— То есть как з-закрыто? — громко
спросил он. — Вы опять торопитесь, комиссар. — И обернулся к Ренате,
наставив на нее два стальных дула своих холодных голубых глаз. — А разве
мадам Клебер нам ничего не расскажет?
Кларисса Стамп
Этот вопрос застал врасплох всех. Впрочем нет,
не всех — Кларисса с удивлением поняла, что будущая мать нисколько не
растерялась. Она, правда, едва заметно побледнела и на миг закусила пухлую
нижнюю губу, но ответила уверенно, громко и почти без паузы:
— Вы правы, мсье, мне есть что рассказать.
Но только не вам, а представителю закона.
Она беспомощно взглянула на комиссара и с
мольбой произнесла:
— Ради Бога, сударь, я бы хотела сделать
свое признание наедине.
Похоже, события приняли для Гоша совершенно
неожиданный оборот. Сыщик захлопал глазами, подозрительно посмотрел на
Фандорина и, важно выпятив двойной подбородок, прогудел:
— Ладно, идем ко мне в каюту, коли вам
так приспичило.
У Клариссы создалось ощущение, что полицейский
понятия не имел, в чем именно собирается признаваться ему мадам Клебер.
Что ж, комиссара трудно было в этом винить —
Кларисса и сама не поспевала за стремительным ходом событий.
Едва за Гошем и его спутницей закрылась дверь,
Кларисса вопросительно взглянула на Фандорина, который один, кажется, точно
знал, что именно происходит. Впервые за день она посмела посмотреть на него вот
так, прямо, а не искоса и не из-под опущенных ресниц.
Никогда еще она не видела Эраста (да-да, про
себя можно и по имени) таким обескураженным. Его лоб был наморщен, в глазах
застыла тревога, пальцы нервно барабанили по столу. Неужто даже этот уверенный,
обладающий молниеносной реакцией человек утратил контроль над развитием
событий? Минувшей ночью Кларисса уже видела его смущенным, но не более
мгновения. Тогда он быстро пришел в себя.
А было так.
После бомбейской катастрофы она три дня
просидела в своей каюте. Горничной сказалась нездоровой, ела у себя, а
прогуляться выходила только под покровом ночи, как какая-нибудь воровка.
Со здоровьем все было в порядке, но как
показаться на глаза свидетелям ее позора, а особенно ему? Подлец Гош выставил
ее на всеобщее осмеяние, унизил, облил грязью. А хуже всего, что его даже
нельзя уличить во лжи — все правда, от первого до последнего слова. Да, сразу
же после вступления в права наследства помчалась в Париж, о котором столько
слышала, столько читала. Как мотылек на огонь. И опалила крылышки. Достаточно
того, что эта постыдная история лишила ее последних крох самоуважения, так
теперь еще все знают: мисс Стамп — блудница, доверчивая идиотка, презренная жертва
профессионального жиголо!
Два раза справиться о здоровье наведывалась
миссис Труффо. Разумеется, хотела насладиться зрелищем клариссиного унижения:
притворно охала, сетовала на жару, а у самой бесцветные глазки так и светились
торжеством — мол, что, милочка, кто из нас настоящая леди?
Зашел японец, сказал, что у них принято
«наносить визит соборезнования», если кто-то хворает. Предлагал врачебные
услуги. Смотрел участливо.
Наконец, постучался и Фандорин. С ним Кларисса
разговаривала резко и двери не открыла — сослалась на мигрень.
Ничего, говорила себе она, уныло поедая
бифштекс в полном одиночестве. Перетерпеть девять дней до Калькутты. Подумаешь
— девять дней просидеть взаперти. Сущая ерунда, если провела в заточении без
малого четверть века. Здесь ведь лучше, чем в тетушкином доме. Одна, в
комфортабельной каюте, с хорошими книгами. А в Калькутте тихонечко соскользнуть
на берег и тогда-то уж, действительно, открыть новую, незапятнанную страницу.
Но на третий день к вечеру стали одолевать
мысли совсем иного рода. О, как прав был Бард, написавший:
Есть сладость обретения свободы,
Когда утратишь все, чем дорожил!
Выходило, что и в самом деле терять нечего.
Поздно вечером (уж миновала полночь) Кларисса решительно привела в порядок
прическу, чуть припудрила лицо, надела так шедшее ей парижское платье цвета
слоновой кости и вышла в коридор. Качка бросала ее от стены к стене.
Стараясь ни о чем не думать, она остановилась
у двери каюты 18, поднятая рука замерла — но на мгновение, всего на одно
мгновение — и Кларисса постучала.
