— Как не принять, принял, —
обескураженно развел руками Гош. — В карцере, где я его допрашивал, из
мебели только стол, два стула и койка. Ножки привинчены к полу. Но если уж
человек решил, что непременно хочет умереть, — его не остановишь. Ренье
разбил себе лоб об угол стены. Там в карцере в углу такой выступ… Да так ловко
провернул, что часовой не слышал ни звука. Открыли дверь, чтоб завтрак внести,
а он лежит на полу в луже крови. Я велел не трогать, пусть пока полежит.
— Позвольте взглянуть? — спросил
Фандорин.
— Валяйте. Любуйтесь сколько хотите, а я
дозавтракаю. — И Бульдог преспокойно придвинул остывшую яичницу.
Взглянуть на самоубийцу пошли вчетвером: Фандорин,
Рената, японец и, как это ни странно, докторша. Кто бы мог ожидать от чопорной
козы такого любопытства?
Рената, стуча зубами, заглянула в карцер
поверх фандоринского плеча. Увидела знакомую широкоплечую фигуру, вытянувшуюся
наискось, черноволосой головой к угловому выступу стены. Ренье лежал ничком,
правая рука неестественно вывернулась.
Внутрь Рената входить не стала — и так видела
достаточно. Остальные вошли, присели над телом на корточки.
Японец приподнял голову мертвеца, зачем-то
потрогал пальцем окровавленный лоб. Ах да, он ведь врач.
— Oh Lord, have mercy upon this sinful
creature,
[31]
— набожно произнесла мадам Труффо.
— Аминь, — сказала Рената и
отвернулась, чтобы не видеть этого тягостного зрелища.
В салон вернулись молча.
И вовремя вернулись — Бульдог закончил
трапезу, вытер жирные губы салфеткой и придвинул к себе черную папку.
— Я обещал, что покажу вам показания
нашего бывшего соседа по столу, — невозмутимо сказал он, кладя перед собой
три сплошь исписанных листа бумаги — два целых и еще половинку. — Так
вышло, что это не просто признание, а предсмертное письмо. Но сути дела это не
меняет. Угодно ли послушать?
Повторять приглашение не пришлось — все
собрались вокруг комиссара и затаили дыхание. Бульдог взял первый листок,
отодвинул подальше от глаз и стал читать.
Представителю французской полиции
Г-ну комиссару Гюставу Гошу
19 апреля 1878 г., 6.15 утра
На борту «Левиафана»
Я, Шарль Ренье, делаю нижеследующее признание
по доброй воле и безо всякого принуждения, единственно из желания облегчить свою
совесть и объяснить мотивы, побудившие меня на совершение тяжких преступлений.
Судьба всегда обходилась со мной жестоко…
— Ну, эту песню я слышал тысячу
раз, — прокомментировал комиссар, прерывая чтение. — Еще ни один
убийца, грабитель или там растлитель малолетних не сказал на суде, что судьба
осыпала его своими дарами, а он, сукин сын, оказался их недостоин. Ладно, едем
дальше.
Судьба всегда обходилась со мной жестоко, а
если обласкала на заре жизни, то лишь затем, чтобы потом побольнее ужалить.
Ранние мои годы прошли в неописуемой роскоши. Я был единственным сыном и
наследником баснословно богатого раджи, человека очень доброго, постигшего
премудрость и Востока, и Запада. До девяти лет я не знал, что такое злоба,
страх, обида, неисполненное желание. Мать тосковала в чужой стране и все время
проводила со мной, рассказывая мне о прекрасной Франции и веселом Париже, где
она выросла. Отец впервые увидел ее в клубе «Багатель», где она была первой
танцовщицей, и влюбился без ума. Франсуаза Ренье (такова девичья фамилия моей
матери — я взял то же имя, когда получал французское подданство) не устояла
перед соблазнами, которые сулил ей брак с восточным владыкой, и стала его
женой. Но замужество не принесло ей счастья, хотя она искренне почитала моего
отца и сохранила ему верность до сего дня.
Когда Индию захлестнула волна кровавого
мятежа, мой отец почувствовал опасность и отправил жену и сына во Францию.
Раджа знал, что англичане давно зарятся на его заветный ларец и непременно
устроят какую-нибудь подлость, чтобы завладеть сокровищами Брахмапура.
Первое время мы с матерью жили в Париже очень
богато — в собственном особняке, окруженные многочисленными слугами. Я учился в
привилегированном лицее. вместе с детьми коронованных особ и миллионеров. Но
потом все переменилось, и я сполна испил чашу нужды и унижений.
Никогда не забуду тот черный день, когда мать
в слезах сообщила мне, что у меня больше нет ни отца, ни титула, ни родины.
Лишь год спустя через британское посольство в Париже мне передали единственное
наследство, завешанное отцом: томик Корана. К тому времени мать уже крестила
меня и я ходил к мессе, однако я поклялся себе, что выучусь читать по-арабски и
непременно прочту записи, сделанные на полях Священной Книги рукою отца. Много
лет спустя я осуществил свое намерение, но об этом я напишу позже.
— Терпение, терпение, — сказал Гош,
лукаво улыбнувшись. — До этого мы еще дойдем. Пока идет лирика.
Из особняка мы съехали сразу же после
получения горестного известия. Сначала в дорогой отель, потом в гостиницу
попроще, потом в меблированные комнаты. Слуг становилось все меньше, и в конце
концов мы остались вдвоем. Мать никогда не была практичной — ни в годы своей
бурной юности, ни позднее. Драгоценностей, которые она захватила с собой в
Европу, хватило на два-три года, после чего мы впали в настоящую нужду. Я ходил
в обычную школу, где меня били и звали «черномазым». Такая жизнь научила меня
скрытности и злопамятности. Я вел тайный дневник, в который записывал имена
своих обидчиков, чтобы отомстить каждому из них, когда подвернется удобный
случай. И рано или поздно случай непременно подворачивался. Одного из врагов
своего несчастного отрочества я повстречал в Нью-Йорке много лет спустя. Он не
узнал меня — к тому времени я сменил фамилию и стал совсем непохож на тощего затравленного
«индюшку», как дразнили меня в школе. Я подстерег старого знакомца вечером,
когда он пьяный возвращался из кабака. Я представился ему своим прежним именем
и оборвал его удивленный возглас ударом складного ножа в правый глаз — этому
приему я научился в притонах Александрии. Признаюсь в этом убийстве, потому что
оно вряд ли отяготит мою участь еще более.
— Это уж точно, — подтвердил
Бульдог. — Тут уж все равно — трупом больше, трупом меньше.
