— Мы спали мирным сном в своих
каютах, — с расширенными от ужаса глазами шептала Кларисса Стамп, — а
этот человек тем временем вел корабль прямо на скалы. Представляете, что было
бы дальше? Душераздирающий скрежет, толчок, треск разодранной обшивки! От удара
падаешь с кровати на пол и в первый миг ничего не можешь понять. Потом крики,
топот ног. Пол все больше и больше кренится на сторону. И самое страшное:
пароход все время двигался, а теперь остановился! Все выбегают на палубу
раздетые…
— Not me!
[29]
— решительно
вставила мадам Труффо.
— …Матросы пытаются спустить на воду
лодки, — все тем же мистически приглушенным голосом продолжала
впечатлительная Кларисса, не обратив внимания на реплику докторши. — Но
толпы пассажиров мечутся по палубе и мешают. От каждой новой волны корабль все
больше заваливается на бок. Нам уже трудно удерживаться на ногах, приходится за
что-нибудь держаться. Ночь черна, море ревет, в небе гроза… Одну шлюпку,
наконец, спустили на воду, но обезумевшие от страха люди так набились в нее,
что она перевернулась. Маленькие дети…
— П-пожалуй, довольно, — мягко, но
решительно прервал живописательницу Фандорин.
— Вам бы, мадам, морские романы
писать, — неодобрительно заметил доктор.
Рената же так и застыла, схватившись рукой за
сердце. Она и без того была бледной, невыспавшейся, а от всех этих известий
совсем позеленела.
— Ой, — сказала она и
повторила. — Ой.
Потом строго попеняла Клариссе:
— Зачем вы рассказываете мне всякие
гадости? Разве вы не знаете, что в моем положении нельзя такое слушать?
Барбоса за столом не было. Непохоже на него —
завтрак пропускать.
— А где мсье Гош? — спросила Рената.
— Все есе допрасивает
арестованного, — сообщил японец. В последние дни он перестал держаться
букой и больше не смотрел на Ренату зверенышем.
— Неужели мсье Ренье признался во всех
этих невообразимых вещах? — ахнула она. — Он на себя наговаривает! Должно
быть, просто помутился в рассудке. Знаете, я давно уже замечала, что он немного
не в себе. Это он сам сказал, что он сын раджи? Хорошо, что не сын Наполеона
Бонапарта. Бедняга просто свихнулся, это же ясно!
— Не без того, сударыня, не без
того, — раздался сзади усталый голос комиссара Гоша.
Рената не слышала, как он вошел. Оно и
немудрено — шторм кончился, но море еще было неспокойно, пароход покачивался на
сердитых волнах, и все время что-то поскрипывало, позвякивало, потрескивало.
Пробитый пулей Биг-Бен маятником не качал, зато покачивался сам — рано или
поздно этот дубовый урод обязательно грохнется, мимоходом подумала Рената и
сосредоточилась на Барбосе.
— Ну что там, рассказывайте! —
потребовала она.
Полицейский неторопливо прошел к своему месту,
сел. Поманил стюарда, чтобы налил кофе.
— Уф, совсем вымотался, —
пожаловался комиссар. — Что пассажиры? В курсе?
— Весь пароход гудит, но подробности пока
мало кому известны, — ответил доктор. — Мне все рассказал мистер Фокс, а я
счел своим долгом информировать присутствующих.
Барбос посмотрел на Фандорина и рыжего Психа,
удивленно покачал головой:
— Однако вы, господа, не из болтливых.
Смысл реплики Рената поняла, но это сейчас к
делу не относилось.
— Что Ренье? — спросила она. —
Неужели признался во всех этих злодеяниях?
Барбос с наслаждением отпил из чашки. Какой-то
он сегодня не такой. Перестал быть похожим на старого, брехливого, но в общем
не кусачего пса. Этакий, пожалуй, и цапнуть может. Зазеваешься — кусок мяса
оторвет. Рената решила, что переименует комиссара в Бульдога.
— Хорош кофеек, — похвалил
Бульдог. — Признался, конечно, признался. Куда ж ему деваться. Пришлось,
само собой, повозиться, но у старого Гоша опыт большой. Сидит ваш приятель
Ренье, пишет показания. Расписался — не остановишь. Я ушел, чтоб не мешать.
— Почему это он «мой»? —
встревожилась Рената. — Вы это бросьте. Просто вежливый человек, оказывал
услуги беременной женщине. И не верю я, что он такой уж монстр.
— Вот допишет признание — дам
почитать, — пообещал Бульдог. — По старой дружбе. Столько часов за
одним столом просидели. Теперь-то уж все, расследование закончено. Надеюсь,
мсье Фандорин, вы не станете адвокатировать моему клиенту? Уж этому-то
гильотины никак не избежать.
— Скорее, сумасшедшего дома, —
сказала Рената.
Русский тоже хотел было что-то сказать, но
воздержался. Рената посмотрела на него с особым интересом. Свеженький,
хорошенький, словно всю ночь сладко проспал в постельке. Да и одет, как всегда,
с иголочки: белый пиджак, шелковый жилет в мелкую звездочку. Очень любопытный
типаж, таких Рената еще не встречала.
Дверь распахнулась так резко, что чуть не
слетела с петель. На пороге стоял матрос, дико вращая глазами. Увидев Гоша,
подбежал к нему и зашептал что-то, отчаянно размахивая руками.
Рената прислушалась, но разобрала только
«bastard» и «by my mother's grave»
[30]
.
Что еще там такое стряслось?
— Доктор, выйдем-ка в коридор. —
Бульдог недовольно отодвинул тарелку с яичницей. — Переведите мне, что
бормочет этот парень.
Они вышли втроем.
— Что-о?! — донесся из коридора рев
комиссара. — А ты куда смотрел, скотина?!
Удаляющийся топот ног. Тишина.
— Я отсюда ни ногой до тех пор, пока не
вернется мсье Гош, — твердо заявила Рената.
Остальные, кажется, были того же мнения.
В салоне «Виндзор» повисло напряженное
молчание.
* * *
Комиссар и Труффо вернулись через полчаса. Вид
у обоих был мрачный.
— Случилось то, чего следовало
ожидать, — торжественно объявил коротышка доктор, не дожидаясь
вопросов. — В этой трагической истории поставлена точка. И поставил ее сам
преступник.
— Он мертв? — воскликнула Рената,
порывисто поднявшись.
— Совершил самоубийство? — спросил
Фандорин. — Но как? Разве вы не приняли мер п-предосторожности?
