Так вот, о сегодняшнем ужине. Французский
буржуа, который в последнее время расхрабрился и стал что-то уж очень болтлив,
принялся с самодовольным видом рассуждать о преимуществах старости над
молодостью. «Вот я старше всех присутствующих, — сказал он снисходительно,
этаким Сократом. — Сед, одутловат, собою нехорош, но не думайте, дамы и
господа, что папаша Гош согласился бы поменяться с вами местами. Когда я вижу
кичливую молодость, похваляющуюся перед старостью своей красотой и силой, своим
здоровьем, мне нисколько не завидно. Ну, думаю, это не штука, таким когда-то
был и я. А вот ты, голубчик, еще неизвестно, доживешь ли до моих шестидесяти
двух. Я уже вдвое счастливее, чем ты в твои тридцать лет, потому что мне
повезло прожить на белом свете вдвое дольше». И отхлебнул вина, очень гордясь
оригинальностью своего мышления и кажущейся непререкаемостью логики. Тут мистер
Фандорин, доселе рта не раскрывавший, вдруг с пресерьезной миной говорит: «Так
оно безусловно и есть, господин Гош, ежели рассматривать жизнь в восточном
смысле — как нахождение в одной точке бытия и вечное „сейчас“. Но существует и
другое суждение, расценивающее жизнь человека как единое и цельное
произведение, судить о котором можно лишь тогда, когда дочитана последняя
страница. При этом произведение может быть длинным, как тетралогия, или
коротким, как новелла. Однако кто возьмется утверждать, что толстый и пошлый
роман непременно ценнее короткого, прекрасного стихотворения?» Смешнее всего
то, что наш рантье, который и в самом деле толст и пошл, даже не понял, что
речь идет о нем. Даже когда мисс Стамп (неглупая, но странная особа) хихикнула,
а я довольно громко фыркнул, до француза так и не дошло — он остался при своем
убеждении, за что честь ему и хвала.
Правда, в дальнейшем разговоре, уже за
десертом, мсье Гош проявил удивившее меня здравомыслие. Все же в отсутствии
регулярного образования есть свои преимущества: не скованный авторитетами
рассудок иногда способен делать интересные и верные наблюдения.
Судите сами. Амебообразная миссис Труффо, жена
нашего остолопа доктора, вновь принялась сюсюкать о «малютке» и «ангелочке»,
которым вскорости осчастливит своего банкира мадам Клебер. Поскольку
по-французски миссис Труффо не говорит переводить ее слащавые сентенции о
семейном счастье, немыслимом без «лепета крошек», пришлось несчастному супругу.
Гош пыхтел-пыхтел, а потом вдруг заявляет: «Не могу с вами согласиться, мадам.
Истинно счастливой супружеской паре дети вовсе не нужны, ибо мужу и жене вполне
достаточно друг друга. Мужчина и женщина — как две неровные поверхности, каждая
с буграми и вмятинами. Если поверхности прилегают друг к другу неплотно, то
нужен клей, без него конструкцию, то бишь семью, не сохранить. Вот дети и есть тот
самый клей. Если же поверхности совпали идеально, бугорок во впадинку, клей ни
к чему. Взять хоть меня и мою Бланш. Тридцать три года прожили душа в душу,
пуговка в петельку. На кой нам дети? И без них славно». Можете себе
представить. Эмили, волну праведного негодования, обрушившуюся на голову
ниспровергателя вечных ценностей. Больше всех усердствовала сама мадам Клебер,
вынашивающая в своем чреве маленького швейцарчика. При виде ее аккуратного,
всячески выставляемого напоказ животика меня всего корчит. Так и вижу
свернувшегося внутри калачиком мини-банкира с подкрученными усишками и надутыми
щеками. Со временем у четы Клебер несомненно народится целый батальон
швейцарской гвардии.
Должен признаться Вам, моя нежно обожаемая
Эмили, что меня мутит от вида беременных женщин. Они отвратительны! Эта
бессмысленно-животная улыбка, эта мерзкая мина постоянного прислушивания к
собственной утробе! Я стараюсь держаться от мадам Клебер подальше. Поклянитесь
мне, дорогая, что у нас никогда не будет детей. Толстый буржуа тысячу раз прав!
Зачем нужны дети? Ведь мы и так безмерно счастливы. Надо только переждать эту
вынужденную разлуку.
Однако без двух минут одиннадцать. Пора делать
замер.
Проклятье! Я перерыл всю каюту. Мой секстант
исчез. Это не бред! Он лежал в сундучке вместе с хронометром и компасом, а
теперь его нет! Мне страшно, Эмили! О, я предчувствовал! Оправдались мои худшие
подозрения!
Почему? За что? Они готовы на любую гнусность,
только бы не допустить нашей встречи! Как я теперь проверю, тем ли курсом идет
пароход? Это Ренье, я знаю! Я видел, какими глазами он посмотрел на меня, когда
прошлой ночью на палубе увидел мои манипуляции с секстантом! Негодяй!
Идти к капитану, потребовать возмездия. А если
они заодно? Боже, Боже, сжалься надо мной.
Пришлось сделать паузу. Так разволновался, что
был вынужден принять капли, прописанные доктором Дженкинсом. И, как он велел,
стал думать о приятном. О том, как мы с Вами будем сидеть на белой веранде и
смотреть вдаль, пытаясь угадать, где кончается море и начинается небо. Вы
улыбнетесь и скажете: «Милый Реджи, вот мы и вместе». Потом мы сядем в
кабриолет и поедем кататься вдоль бере…
Господи, что я несу! Какой кабриолет!
Я чудовище, и мне нет прощения.
Рената Клебер
Она проснулась в прекрасном настроении.
Приветливо улыбнулась солнечному зайчику, заползшему на ее смятую подушкой
круглую щеку, прислушалась к животу. Плод вел себя тихо, но ужасно хотелось
есть. До завтрака оставалось еще целых пятьдесят минут, но Ренате терпения было
не занимать, а скучать она просто не умела. По утрам сон покидал ее также
стремительно, как накатывал по вечерам — она просто клала голову на сложенные
бутербродом ладони, и в следующую секунду уже видела какой-нибудь приятный и
веселый сон.
Мурлыкая легкомысленную песенку про бедную
Жоржет, влюбившуюся в трубочиста, Рената совершила утренний туалет, протерла
свежее личико настойкой лаванды, а потом быстро и ловко причесалась: надо лбом
взбила челочку, густые каштановые волосы затянула в гладкий узел, а по вискам
пустила две завитушечки. Получилось как раз то что надо — скромненько и
миленько. Выглянула в иллюминатор. Все то же: ровный окаем канала, желтый
песок, белые глинобитные домики жалкой деревушки. Будет жарко. Значит, белое
кружевное платье, соломенная шляпка с красной лентой и не забыть зонтик — после
завтрака непременный моцион. Впрочем, с зонтиком таскаться было лень. Ничего,
кто-нибудь принесет.
Рената с видимым удовольствием покрутилась
перед зеркалом, встала боком, натянула платье на животе. По правде говоря,
смотреть пока особенно было не на что.
