Я опять поглядел на Вику. Озноб у нее прошел. Теперь ее мучил жар. В комнате было по-прежнему прохладно. И какие-то клетки Викиного мозга, освободившись от воздействия дурмана, путались и не понимали поступавших к ним сигналов от нервных окончаний. А может, эти самые рецепторы, подобно перевербованным агентам-двойникам, гнали в мозг стопроцентную дезуху. Точно так же, как мои убеждали меня, что организм испытывает недостаток влаги.
— Душно! — прохрипела Вика, сбрасывая одеяло. — Открой дверь!
— Нельзя! — сказал я. — Нельзя вмешиваться! Все должно идти как идет. Озноб кончился, и жар пройдет.
Вдруг меня осенило. Приступы всяческих раздражающих или угнетающих факторов длились почти равные временные отрезки. Минут десять каждый. А раз так, то и следующие, наверно, будут такими. Но если точно знать, что через десять минут недомогание сойдет на нет, то терпеть будет легче.
Как раз в это время напавшая на меня жажда прошла сама по себе. Рот заполнился слюной, сухость исчезла, язык стал нормально поворачиваться. Я сглотнул слюну и тут же ощутил нарастающую зубную боль. Проверяя свою гипотезу, засек время. 9.34! Ну, если я прав, то зубы перестанут ныть примерно без четверти десять.
Боль, конечно, от этого не уменьшилась. Напротив, пошла по нарастающей. Сперва заболел один из коренных, потом тот, что торчал рядом с ним, потом еще один. Противной, ноющей, тупой болью, сопровождающейся назойливым желанием схватить спичку или иголку, расковырять все дупла или вообще клещами выдрать к чертям, невзирая на угрозу сепсиса. Но я заставил себя сидеть спокойно и глядеть на часы. Минуты казались длинными и тягучими, гораздо легче было смотреть на секундомер. Там цифирки менялись быстренько. Желание расковырять, выдрать к черту сохранялось и даже усиливалось. Особенно острым оно стало на самой последней минуте. При этом следить за циферблатом оказалось очень сложно. Я уже засомневался в верности своей гипотезы. Но боль исчезла в 9.46, я ошибся не больше чем на пару минут.
Особого облегчения от этого не было. Зубная боль плавно перешла в головную. А Вика в это время испытывала острый приступ боли в животе. Сжавшись в комочек, подтянув колени к груди, она негромко постанывала. И до моих ушей уже долетел вздох:
— Неужели нельзя но-шпы выпить?
— Не надо, — сказал я, — через десять-двенадцать минут пройдет. Что-нибудь другое заболит. Еще на десяток минут, а потом еще что-нибудь — и еще через дюжину минут кончится. Само по себе, без всякого вмешательства.
— Утешил! — прокряхтела Вика.
— А говорила, что женщины терпеливей…
У меня тем временем нарастала головная боль. Сначала было впечатление, что голову сдавили в тисках и медленно, по-садистски смакуя, закручивают винт. Но я заставил себя глядеть на часы. Надо было обязательно дождаться цифр 9.58. Что будет потом, меня не интересовало. На сей раз сосредоточиться было намного легче, я меньше задумывался над тем, чтобы поскрести виски, сделать массаж головы, проглотить таблетку анальгина. Правда, головная боль не могла не сказаться на мышлении, и мне начали мерещиться разные веселые
картинки, например, — как некий злодей завинчивает мне в башку не то буравчик, не то штопор. И появлялось желание треснуться башкой, расколоть ее, чтоб этот буравчик вылетел вместе с мозгами…
Но я дождался. Голова перестала болеть точно в 9.58 — ровно через 12 минут. Вместо боли появилось головокружение. Все, что было вокруг, поехало, как на карусели. Я чудом удержался на ногах, такого не было даже тогда, когда меня в армейской учебке первый раз прокрутили на допинге. Еще был случай во время одного прыжка, когда меня здорово повращало еще до раскрытия парашюта. Но ничего похожего на то, что произошло сейчас, мне не доводилось испытывать. Пришлось ухватиться за спинку стула одной рукой, а другой опереться на стол — иначе свалился бы.
Голова кружилась у меня, а затошнило почему-то Вику. Впрочем, ей Чудо-юдо это загодя предсказывал. Прижав обе ладони ко рту, она в чем была — то есть вовсе ни в чем — понеслась в санузел.
Смотреть на часы я не мог — цифры метались, сливались, смешивались. Пробовал считать про себя секунды, но все время сбивался. Начинал снова, путался, вот так и скоротал время. Во всяком случае, смог устоять и не попытался вертеть головой в другую сторону. Главное, что удивило меня в 10.10, — на смену пришла икота.
Куда круче досталось Вике. Тошнота ее покинула, но ей пришлось остаться в туалете на второй срок.
Икота сама по себе боли не доставляет, но когда 12 минут подряд и часто — превращается в мучение. Однако в отличие от предыдущей ситуации я мог следить за временем, а потому все перенес спокойно. Искушению сбегать к умывальнику и попить водички я не мог поддаться — дверь была заперта изнутри Викой, у которой организм очищался.
Следом за икотой наступил период слезотечения. Точнее, сильнейшей рези в глазах. Было не слишком весело. Щипало не так, как от лука, а раза в три покрепче. Глаза ни черта не видели, было впечатление, будто они прохудились и собираются вытечь. И циферблата не разглядишь. Все расплывается. Вика, пока я заливался горючими слезами, успела выбраться из туалета. Я не смог ее разглядеть, но догадался, что выглядела она не лучшим образом. Впервые за двое суток оделась и простонала:
— Когда оно кончится? Ноги не несут… Теперь на нее напала слабость. Она еле добралась до кровати и упала.
— Умираю, наверное, — пробормотала Вика, — сердце не работает.
— Пройдет, — сказал я, — со мной такое было. Через двенадцать минут…
— Лучше помереть, чем столько мучиться!
— Не помрешь!
Слезы у меня течь перестали. Что-то дальше будет? Стал прислушиваться — главным образом, к своим внутренним органам. Однако ничего не почуял. Очень удивительно показалось, как-то непривычно. Ведь времени еще мало. Чудо-юдо обещал, что вся фигня кончится к пяти-шести часам вечера, а сейчас только половина одиннадцатого утра. Кончилось все, что ли? Или опять начнется?
Выпросил-таки на свою голову! Точнее, на затылок. Где-то в шейном отделе позвоночника что-то хрустнуло. Отчетливо, звонко. Так, как если б мне его кто-нибудь ломал. Скорее всего сие было чистой воды глюком, галлюцинацией. Но мне от того легче не стало. Боль скрутила, заставила подбородок упереться в грудь. Назад — ни-ни! Сразу почуешь, почем фунт лиха. Но самое главное, те 12 минут протянулись неимоверно долго. А потом пошла тринадцатая… Вот чего не предполагал: 14, 15, 16, 17 минут прошло, а шея не разгибалась! И на 20-й минуте ничего не изменилось. Появилось подозрения, что моя гипотеза потерпела крах. Что-то не связывалось. 21, 22, 23, 24 минуты… Никакого изменения. А если у меня шея вообще не разогнется? Страшновато стало.
Я и на Вику не обращал внимания. Не знаю, что в тот период с ней происходило. Не мог в ее сторону голову повернуть. Полчаса минуло — и все как было.
Появились мысли насчет того, что надо бы попробовать как-то разобраться с шеей. Подумалось, что происшедшее не имеет отношения к последействию препарата, а само по себе выщелкнулось… Но все-таки слова Чуда-юда из памяти не вылезали. В том смысле, что нельзя ни во что вмешиваться.
