Сдали они предпоследнюю, январскую, сессию, стали собираться на каникулы в родную Сибирь. Взяла юная мама колясочку, завернула младенчика в голубенькое ватное одеяльце и пошла в магазин покупать гостинцы родителям. На какие уж шиши — не помню. А папа в это время с алкашами у винного магазина десятку на билет добирал — ящики с водкой таскал. Но он тут, в общем, ни при чем.
Пошла мамочка в магазин, оставила колясочку у дверей и встала в очередь. Да… Постояла полчаса, решила выглянуть, посмотреть… А колясочка-то пустая. И никто не знает, куда ребенок делся. Мама — в рев, потом — в милицию. Там, конечно, приняли ее заявление, записали все, что положено: какие глазки, какие пеленочки, какое одеяльце, какой чепчик… Сказали: «Будем искать, гражданка! Если что — сообщим…»
Чудо-юдо перевел дух и достал из нагрудного кармана старенькую мятую фотографию.
— Вот такой он был… Мы его сфотографировали, чтоб бабушке на память оставить фото. Так она его и не увидела…
Он проговорился не случайно. Я должен был понять все сам. Хотя Чудо-юдо, по своей привычке иронизировать, немного кривлялся, я увидел на его лице настоящую боль. Я уже начал понимать. Но поверить было страшно, потому что Чудо-юдо меня уже не раз удивлял неожиданными поворотами. Он так легко подбрасывал одно суждение за другим, что не только меня мог запутать… Я вгляделся в фотку, на которой был изображен щекастенький карапуз, дрыгавший ножками посреди распутанных пеленок. Мордашка была глупая и лупоглазая. Я глянул на него, потом на Сергея Сергеевича. Что-то общее проглядывалось, хотя и очень отдаленное. В общем, при желании, можно было сказать, что малыш Димка был похож на Сергея Сергеевича настолько, насколько малыш-грудничок может быть похож на сорокалетнего бородатого дядьку.
— А вот такой я был тогда… — словно картежник, придержавший козырного туза, Чудо-юдо выбросил на стол вторую фотку.
Она была такая же старая и желтоватая, потрескавшаяся даже больше, чем первая. Но физиономия парня в неуклюжем лыжном свитере с комсомольским значком на груди показалась мне больше, чем знакомой. У меня нынешнего она была точно такая же.
Я смотрел на обе фотки, переводя взгляд с одной на другую и все больше начинал понимать, что мои отношения с Сергеем Сергеевичем действительно должны серьезно измениться… Произнести или даже подумать слово «отец» мне было страшно. Отчего? А вы проживите-ка всю жизнь в полной убежденности, что твой отец — подлец, а мать — сука, кошка и так далее… Да, меня в этом
убедили.
Дело не в том, что у меня всегда и все было казенное. Начиная с пеленок и горшка в доме ребенка и кончая шинелью, сапогами и автоматом в армии. Дело не в том, что я всю жизнь — понимаете? — всю жизнь, за исключением нескольких дней на острове Хайди, где «я» был не я, да еще нескольких дней после своего таинственного «дембеля», жил только по режиму, который был для меня кем-то придуман. Наконец, дело даже не в том, сколько я недополучил конфет, пирожных, игрушек, книжек, ласковых слов… Все было в десять раз, может даже, в тысячу раз сложнее. Я всю жизнь был неизвестно кто.
Так получилось, что такого же одинокого, как я, мне встречать не доводилось. У кого-то были бабушки и дедушки, они приезжали, плакали, гладили по головке, уезжали. У кого-то находились тетки или дядьки, они привозили гостинцы, дарили игрушки, книжки. У некоторых были даже отцы или матери, лишенные родительских прав, зеки и зечки. Была девочка, которая рассказывала, что ее маме дали десять лет за то, что она «дядьку убила»: «Вот отсидит — и возьмет меня к себе!» Другой парень, уже двенадцатилетний, вспоминал, как мать его «жениться учила». Кто-то помнил, что родители были, но умерли или убились. Я и этого вспомнить не мог. Никто и никогда меня не искал, никто меня не хотел усыновить, никому я не был нужен…
И тут приходит мужик, который вдруг говорит: «А я, знаешь ли, твой родной отец. Не пьяница, не алиментщик. Просто тебя мать потеряла, а милиция не могла найти… И ты, дорогой мой, вовсе не Коротков Николай Иванович, а Дмитрий Сергеевич…» Правда, я еще фамилии его не знал…
Я пялился на фотку и не соображал, что делать — ржать, материться, полезть к Чудо-юде с поцелуями, как в кинофильме «Судьба человека»: «Папка, миленький, родненький, я знал, что ты меня найдешь!» — или врезать ему справа и слева, под дых и в рыло… У кого есть или были когда-то родители, те меня никогда не поймут. Поймут только такие же, как я.
— Ты понимаешь теперь, что основания у меня серьезные, — прямо-таки ощупывая мое лицо взглядом, произнес Чудо-юдо.
— Только фото? — спросил я таким тоном, будто уже пятьдесят человек приходили ко мне с подобными картинками.
— Конечно, нет, — заторопился Чудо-юдо. — Я начал догадываться кто ты, еще тогда, когда мы впервые увиделись. Себя самого труднее вспомнить, но я вспомнил… И тогда я решил навести о тебе справки. По закрытым каналам. У меня есть друзья и связи. Нашли все, что о тебе известно. Ты был найден в зале ожидания Ярославского вокзала города Москвы 3 февраля 1963 года. Возраст определили примерно в десять месяцев, из чего потом вывели дату рождения — 3 мая 1962 года. Смешно, но почти угадали. Ты родился 5 мая. Группа крови, резус-фактор у тебя те же, что были у нашего Димы. Имя Николай тебе дали по писателю Островскому. Ивановичем ты стал потому, что это — проще всего… А фамилию заведующая домом ребенка дала тебе свою.
— Но вы же потеряли меня в Ленинграде, — напомнил я. — А меня нашли в Москве…
— Да, в том-то все и дело. Очевидно, что те, кто выкрал тебя из коляски, сели в поезд и уехали в Москву. Мы потеряли Диму 2 февраля. Вполне хватило времени, чтобы довезти до столицы и перенести с Ленинградского вокзала на Ярославский.
Тут что-то словно щелкнуло в моем мозгу. Опять включилась в дело «руководящая и направляющая». Она вдруг вспомнила два дурацких сна, увиденных Брауном на Хайди, которые, как казалось ему, были сущей фантасмагорией… И я понял: это было со мной. Это моя память каким-то образом проявилась, и Браун увидел то, чего я о себе не помнил…
— Так как моя настоящая фамилия? — поинтересовался я удивительно спокойным тоном.
— Баринов, — ответил Чудо-юдо охотно. — Ты Дмитрий Сергеевич Баринов.
— А ваша жена — она моя мать?
— Да, — просто ответил Сергей Сергеевич. Как видно, больше всего его раздражало, когда его собеседник проявлял равнодушие. — Она очень страдала тогда, хотя ее вины в общем-то не было… Ты веришь мне?
— Верю, — ответил я,
— Ты думаешь, что мы сразу успокоились, забыли, плюнули? — Он нервничал уже откровенно, у него сил не было притворяться, и мне показалось, что я веду себя как-то не так. Но как себя вести, я по-прежнему не знал.
— Знал бы ты, что твоя мать была на грани самоубийства. Я ее три раза оттаскивал от окна — могла выброситься. Истерики сменялись полной апатией,
когда она по нескольку часов смотрела в одну точку. Я бил ее по щекам, она начинала плакать. Так продолжалось две недели. Я и сам был готов черт-те на что… Ты это можешь понять?
