Официант принес меню. Франсуаза покачала головой: ей не хотелось сладкого. Жан-Марк заказал два кофе.
— Он здесь отличный, увидишь!
Франсуаза тяжело вздохнула. Все было кончено. Ее бунт угас, на смену пришла апатия. Франсуаза метала кофе, не чувствуя больше ни грусти, ни радости, ни страха. Все, чем она жила до сих пор, уходило от нее куда-то далеко. Страдала ли она сейчас? И отчего? Жан-Марк сделал несколько попыток развлечь сестру, рассказав забавные случаи из своей студенческой жизни. Франсуаза невпопад улыбалась и не отвечала. Только одно на свете имело для нее значение: сегодняшняя встреча с Козловым…
Наконец Жан-Марк расплатился и встал, ему было пора. А ей надо было чем-то занять целых три часа. Стояла прекрасная погода. Франсуаза вышла из ресторанчика и по улице Дез-Эколь медленно побрела к Сене. Немного спустя она вдруг обнаружила, что сидит на скамейке в Зоологическом саду, напротив вольера с обезьянами, и устало смотрит, как они дерутся, тянут друг друга за хвост, злобно верещат, скаля зубы, качаются на ветках, грызут орехи, дают затрещины своим мохнатым и визгливым младенцам, ищут друг у друга блох и с философским видом чешут блестящие, красные зады.
* * *
С большим трудом она заставила себя опоздать на десять минут. На лестничной площадке Франсуаза в замешательстве остановилась. К дверям Козлова кнопкой был прикреплен конверт. Поперек белого четырехугольника одно слово: «Франсуазе». Она вскрыла конверт, вынула письмо и прочла: «Девочка моя, я должен был уйти. Может быть, ты придешь раньше меня. Ключ под ковриком. Входи и приготовься. Я скоро вернусь».
Франсуаза замерла, охваченная каким-то неясным стыдом. «Приготовься». Вот что ее покоробило. Но почему? Не могла же она сердиться на Козлова за то, что он называет вещи своими именами. И все же то, ради чего она пришла, было так далеко от ее мечты! Впрочем, глупо искать поэзию там, где нет ничего, кроме животного инстинкта. Козлов по крайней мере не лжет. Он мужчина, настоящий мужчина, такой же, как ее отец, как Жан-Марк… Уйти? Или остаться? Франсуаза нагнулась, приподняла край коврика, уколов пальцы его щетиной, вдохнула запах перепревшей веревки и пыли. Ключ насмешливо поблескивал на полу. Этажом выше раздались детские голоса. Она открыла дверь.
XXVII
Сорняки все заполонили: Мадлен очистила половину дорожки и, распрямившись, замерла: поясницу ломило, перед глазами плясали блестящие мухи. А впереди лежала освобожденная от булыжника черная полоска земли, густо поросшая травой. Нет, до вечера ей ни за что не кончить. Не выпуская старого ножа, которым она выковыривала пырей, Мадлен вытерла пот тыльной стороной руки. Запах перегноя ударил ей в ноздри, и она вспомнила, с каким удовольствием работала прежде в своем садике. А теперь так быстро стала уставать. Возраст, курение, сидячая жизнь… Может, позвать на помощь деда Мартена? Он работал поденно у Ферреро и в свободное время без труда управился бы с прополкой. Сначала Мадлен малодушно обрадовалась возможности переложить на чужие плечи работу, которая была ей уже не по силам, но самолюбие взяло верх. Нет, скорей она надорвется, чем признает себя старухой. Мадлен с яростью всадила нож в мягкую землю и с корнем выдернула роскошный куст пырея. Рядом с ним торчал другой куст, еще более пышный. Капельки пота выступили на лбу Мадлен. «Вытащу его и закурю». В этот момент, приглушенный расстоянием, раздался телефонный звонок. Мадлен чертыхнулась и побежала к дому. Было жарко. На бегу Мадлен кинула взгляд на колокольню заброшенной церкви. Серая и строгая, она четко выделялась на синем в белых облаках небе. «Какая красота!» — умилилась Мадлен. После яркого солнечного света она ничего не различала в полутемной комнате, ощупью нашла трубку и услышала голос Жан-Марка. Странно охрипший, он доносился издалека.
— Алло! Мадлен…
— Да! Это ты, Жан-Марк? У тебя все в порядке?
Жан-Марк не ответил. После небольшой паузы сквозь далекий шум снова раздался его голос:
— Маду… Послушай… Франсуазу только что поместили в клинику.
Мадлен едва устояла на ногах. Предчувствуя, что сейчас услышит что-то страшное, она собралась с силами и спросила:
— В клинику? Что случилось?
— Она сделала глупость.
— Какую глупость? Да говори же!
— Приняла очень большую дозу снотворного.
С трудом поборов дурноту, Мадлен все еще отказывалась верить в то, что говорил Жан-Марк.
— Снотворного? — повторила она, словно не понимая. — И что же?
— Она хотела покончить с собой, Маду.
— Боже мой!
— Доктор Мопель сказал, что не может лечить ее дома. Он вызвал Скорую помощь. Ее отвезли в клинику в Нейи. Там у них, сама понимаешь, есть все, что нужно.
— Но она уже вне опасности?
— Нет, Маду, состояние очень тяжелое. Я думаю, тебе нужно приехать.
Теперь, бросившись в другую крайность, Мадлен вообразила самое худшее: ее обманывают. Франсуаза уже умерла. Ужас охватил ее.
— Ты говоришь правду, Жан-Марк? — осипшим голосом спросила она. У нее перехватило дыхание.
— Клянусь тебе. И все же Мопель очень встревожен.
— Хорошо. Сейчас выезжаю.
Мадлен положила трубку и хотела подняться в свою комнату, но ноги подкосились, и она рухнула в кресло, хватая ртом воздух. Мутными от слез глазами она разглядывала свои руки, испачканные землей.
* * *
Хотя окно было открыто, в маленькой приемной царил характерный больничный запах. Мадлен курила, сидя на никелированном стуле. Напротив нее на таком же стуле молча сидела мрачная Кароль, почти не накрашенная. Положив ногу на ногу, она оперлась локтем о колено и, поддерживая рукой подбородок, пристально и тупо рассматривала пол. Узкая замшевая туфля без каблука мягко покачивалась на весу. Справа от нее лежала золотисто-коричневая сумка из крокодиловой кожи, с косынкой, привязанной к ручке. Жан-Марк стоял около двери, прислонившись к стене, засунув руки в карманы. Его небритое лицо осунулось, веки набрякли. Он ни разу не взглянул в сторону мачехи. У обоих был такой вид, словно они ждали вызова в кабинет следователя. Мадлен бросила окурок в переполненную пепельницу на низком столике, где лежали истрепанные журналы, и посмотрела на Даниэля, стоявшего у окна. Судя по всему, он не понимал, что произошло с сестрой. Но был подавлен и тщетно пытался придать своему мальчишескому лицу решительное и мужественное выражение. Время от времени нижняя губа Даниэля начинала дрожать, он испускал глубокий вздох. Мадлен посмотрела на свои часики: двадцать минут пятого. Еще никогда ей не удавалось так быстро добраться из Тука в Париж. Она сразу отправилась в клинику. Семь лет назад в этой клинике Даниэля оперировали по поводу аппендицита… Она все узнала — и маленький садик вокруг раскидистого багряника, и коридор фисташкового цвета, и тесную приемную с блестящей металлической мебелью. Как она тогда волновалась! Ее пустили к Даниэлю сразу после операции, он еще и не проснулся. Почему же сейчас такие строгости? «Посещения запрещены впредь до нового распоряжения». И вот Мадлен ждет уже целых сорок пять минут. Два раза, желая подбодрить родственников, к ним подходила медицинская сестра: ухудшений нет, врач-реаниматор не отходит от больной… Мадлен полезла в сумку за сигаретой и увидела письмо, оставленное для нее Франсуазой на ночном столике. Это письмо ей передал Жан-Марк, извинившись, что вскрыл его: понимаешь, она могла написать, что приняла. И мы тогда сказали бы врачу… Больше Франсуаза никому не написала. Мадлен вспомнила содержание записки: «Прости меня, Маду, за горе, которое я причиню тебе, но я поняла, что не гожусь для жизни. Все мне отвратительно. Я должна уйти. Знаю, мое решение чудовищно, но я надеюсь, Бог простит великий грех, который я совершаю, отказываясь от жизни, данной мне. Несмотря ни на что, я ухожу к нему, полная доверия…»
