К сожалению, учитывая все обстоятельства, он не мог отдаться своему таланту полностью. Его бесила необходимость ходить в контору, председательствовать на совещаниях, продавать тонны мужских плавок, женских трусиков, чулок, носков и зарабатывать все больше и больше денег, когда было очевидным, что Господь создал его совершенно для другого. Если бы он был один, забросил бы все дела и жил бы только творчеством. Но из-за Адель он вынужден был сохранять определенное положение: огромный дом, шестеро слуг, две машины, шофер. Мысленно примирившись было с супругой, он снова стал ее ненавидеть – она являлась единственным препятствием становлению его личности, расцвету его таланта. Адель же, поверившая в какой-то момент, что фальшивый мрамор спас их супружество, вынуждена была теперь признать свое заблуждение. Вновь, как и прежде, муж ее стал далеким сухарем, всегда готовым к перебранке. Отказался бы он от своей абсурдной страсти… Так нет же, он удваивал старания. Частенько теперь работал он и по ночам, при свете переносной лампы. Обессилевшая от слез, бедняжка Адель уже не протестовала против обступившего ее со всех сторон искусственного мрамора. В этом фальсифицированном доме ее пронизывало холодом. Каждый день она задавалась вопросом: что за очередная экстравагантность займет внимание супруга в свете его навязчивой идеи?
Как-то вечером на ужин метрдотель подал вареные яйца в скорлупе, напоминающей янтарный оникс из Алжира. Потеряв всякий аппетит, Адель захлебнулась рыданиями. Морис Огэ-Дюпэн отшвырнул салфетку и крикнул:
– О, меня в этом доме отлично понимают!
И с ощущением горького одиночества, какое иногда испытывают великие художники, он вышел из-за стола, заперся у себя в кабинете и прикурил сигарету фиолетового мрамора броккатель из Юра. С первой же затяжки у него закружилась голова. Он чувствовал, что вдохновение закипает в нем как никогда бурно. Рисовать! Но что? Морис осмотрелся и не обнаружил ни одного предмета, не покрытого прожилками, кристаллической зернистостью, отливающей всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками. В зеркале перед ним красовалось его собственное отражение, в полный рост. И его озарило – он понял, что ему осталось сделать. Он разделся догола, взял палитру и принялся медленно, небольшими кусочками наносить рисунок на свое тело.
Прикосновение кисти приятно щекотало. Не без кокетства он выбрал для себя зеленый греческий циполин и с удовольствием заметил, как его ничем не примечательный профиль, вялый живот, тонкие ноги по мере продвижения работы наполнялись истинным благородством. Повсюду бледная розовость кожи уступала место сине-зеленому цвету морской воды. Вскоре лишь кончик носа и веки вокруг глаз белизной своей напоминали, что принадлежат человеческому существу. С перехваченным от волнения горлом Морис Огэ-Дюпэн осознал, что создал лучшее свое произведение. Он добавил несколько желтоватых прожилок вокруг пупка, нанес на правую ляжку расходящиеся неровные круги, покрыл бедро трещинами, а икры ног полосками, как у зебры, и вернулся к лицу – детали, конечно же, наиважнейшей.
Уже заканчивая зеленение век, он почувствовал, как начала застывать в его венах кровь. Морис с ужасом догадался, что фальшивый мрамор, который он столько раз имитировал, теперь мстит ему самому. В отчаянной попытке как-то противиться он хотел умыть лицо раствором скипидара, но двигаться у него уже не было сил. Неподвижный, обескураженный, он секунда за секундой чувствовал, как его живая плоть превращается в минерал. Внезапно ему показалось, что затвердели даже его мысли. Вместо мозга у него был отныне булыжник. Затем сердце приняло форму двустворчатой ракушки, затвердело и остановилось.
Аель, искавшая супруга перед тем, как лечь в постель, не смогла удержать сдавленный крик восторга, разглядывая обнаженную фигуру из зеленого мрамора, которую он после себя оставил. Никогда не приходилось видеть ей ничего прекраснее. Она отдала ее в дар компании «Трапп». Статую водрузили на пьедестал в зале заседаний. По просьбе вдовы профессиональный скульптор изготовил из настоящего мрамора фиговый листок, которым и прикрыли мужские прелести бывшего президента и генерального директора, скончавшегося на службе искусства.
Черт Пьера носит
«Время разбрасывать камни, и время собирать камни».
Екклесиаст 3:5
Маленький поселок под названием Лярусиль неподалеку от Корреза славился своей форелью и атеизмом обитателей. Свой антиклерикализм местные жители передавали от отца к сыну, словно символ гражданской добродетели. Здесь каждый юноша когда-то доказывал личное мужество, отказываясь от посещения храма. Женская половина, напротив, регулярно ходила на богослужения. Продолжая подшучивать над их набожностью, потерявшей ныне всякую надобность, на самом деле и отцы, и сыновья бывали весьма раздосадованы, выслушивая в свой адрес из уст жен и матерей упреки насчет уклонения от религиозного долга. Им казалось достаточным уже то, что, по крайней мере, хоть часть их семейства официально занимает сторону Господа. То была схватка между традицией и осторожностью.
Таким образом, аббат Мартэн, местный кюре, лишь благодаря девицам и их матерям находил подтверждение собственной надобности стране. Впрочем, ему удалось заполучить в свои руки, наверняка с Божьей помощью, и одного представителя сильного пола – Пьера Бабилу, придурковатого объекта постоянных насмешек всей общины. Невысокого роста, уродливый, с отвисшей нижней губой, выкатившимися и бледными, словно сваренные всмятку, глазами, он постоянно пребывал в состоянии какого-то отупения, не позволявшего ему обмениваться с остальными жителями более чем четырьмя связанными друг с другом фразами. Аббату Мартэну он служил одновременно и храмовым сторожем, и столяром, и посыльным… Пьер Бабилу все делал вкривь и вкось, но с преданностью и простодушием, приводившими в уныние любого, собравшегося было его в этом упрекнуть. Единственной его заслугой было умение превосходно звонить в колокола. Были они тяжелыми и несговорчивыми, однако по праздничным дням ему удавалось вытащить из них мелодию в три ноты, приводившую в восторг даже самые загрубевшие души. Все свободное время он проводил в молитвах перед одним из крашеных гипсовых святых, поставленных в нефе местной церкви. Многих интересовало, о чем же может он так истово просить Господа, если ему в общем-то ничего не нужно. Этого, наверняка, он и сам толком не знал. Местный учитель, служивший по совместительству еще и секретарем в мэрии, утверждал, что набожность убогих происходит от их врожденной лени. Послушать его, так выходило, что Пьер Бабилу ищет компании с Богом, лишь бы ничего не делать в компании мужской. А мясник и колбасник Поль Марвежа, тот зашел еще дальше и объявил, что этот «святоша» на самом деле является их общим позором.
Всеобщее возбуждение было столь велико, что в субботу вечером крепкие умы собрались в кафе папаши Назо для обдумывания способа, как преподать урок верному другу аббата Мартэна. Дело было важным, и женщин предупредили, что мужья и сыновья вернутся домой поздно. Блюда поглощались одно за другим, лица от выпитого раскраснелись, всяк норовил влезть со своей подсказкой, то и дело расходились по сторонам волны хохота. Наибольший успех получило предложение парикмахера Луазеле сделать так, чтобы Пьер Бабилу подумал, будто бы черт уносит его в преисподнюю. Дабы объяснить, что плохие поступки часто соседствуют с добрыми намерениями, кюре частенько цитировал местную поговорку: «Черт камни носит». Ею пользовались, слегка перевирая, при всяком удобном случае. Малейшие детали операции обсуждали и утверждали под непрестанные радостные вопли. Было лишь десять минут девятого. Без четверти девять Пьер Бабилу обычно покидал домик кюре и перебирался в свою лачугу, зажатую между гаражами. Было довольно просто перехватить его по пути и, как элегантно выразился учитель, «закиднапить». Конечно же, решено было немного погодя его отпустить. Никто не собирался чинить над ним расправу. Так, дурачество, не более, повод посмеяться и повеселить других…
