— Блин! Что вы меня все жить учите! — Коша швырнула вилку, подумала и снова взяла в руку, глаза тут же намокли. — Не знаю… я понимаю, о чем ты говоришь, но я очень плохо думаю о себе. Мне кажется, что я очень плохая. Я точно никчемная и с этим уже ничего не сделать!
Роня уже пожалел о том, что затронул опасную тему. Он плохо понимал, что нужно делать дальше. Посетители начали оглядываться.
— Кошкина! — окликнул Роня подругу. — Прекрати! Ты не хуже других. А местами так и получше. Что ты о себе так плохо думаешь? Пойми, что к тебе все относятся так, как ты сама к себе относишься!
— Да пошел ты! — Коша недовольно поморщилась. — Еще скажи, что я сама виновата, что Валентин меня трахнул.
— Конечно сама, — хладнокровно объявил Роня. — Хотя я не стал бы так переживать на твоем месте. Ты расстраиваешься, потому что думаешь, что это он тебя поимел. А ты переверни. Это ты его поимела!
Коша дернула плечом и запихнула в рот кусок.
— Роня! А ты никогда не хотел голубым стать? — Кровь с лица хлынула к сердцу, там столкнулась с другой кровью, которая хлынула из всех других мест, и чуть не разорвала горло.
Роня беспокойно оглянулся, увидев Кошину обморочную бледность.
— Что?
— Это он…
Она увидела, как тому, кого узнала, принесли поросенка, картина сна отчетливо вспыхнула перед глазами. Золотистые блики в зеркале опасно замельтешили. Отражение старика торжественно улыбнулось ей. Коша боялась и оглянуться, и не оглянуться.
— Роня! Я тебя очень прошу, пойдем отсюда. — сказала она, поднимаясь.
— Что случилось-то? Тебе плохо? Сходи в сортир!
— Я тебе потом все объясню, — она залпом выпила стакан и направилась к выходу.
Раздосадованный Роня догнал Кошу на улице и резко выговорил:
— Меня достали твои истерики! — и резко пошел вдоль канала.
— Да! Конечно! У тебя-то не бывает никаких истерик! — завизжала она и вдруг, сорвав с руки часы, швырнула их в воду.
Роня остановился:
— Зачем ты это сделала? Что тебе сделали часы?
Коша молчала, стыдясь своего глупого поведения.
— Ты можешь мне объяснить, что ты изменила тем, что выбросила часы? — снова повторил вопрос Роня. — Ты стала лучше? Богаче? Свободнее? Зачем? Ты не хочешь со мной говорить?
— Блин! Как я тебя ненавижу, когда ты из себя учителя корчишь! — фыркнула Коша и отвернулась.
Теперь она вытащила из кармана проездной, огрызок карандаша, ключ и все это полетело следом за часами. Роня пожал плечами и двинулся в сторону Невского.
Коша постояла пару минут в одиночестве, глядя, как закружился подхваченный темной волной светлый прямоугольник старой проходки в метро, и побежала за Роней следом.
— Роня! Прости меня! Это все он! — Коша хватала его за рукав и канючила. — Прости меня, Ронечка! Прости глупую Анисью! Мне самой противно. Только я ничего не могу против него сделать!
— Против кого? — Роня в упор посмотрел на Кошу.
— Ну ты видел? Мужик с поросенком! Это тот, кто мне снился. Помнишь?
Роня пожал плечами:
— Ну и что?
— Он преследует меня.
Роня разозлился:
— Да это ты сама себя преследуешь! Все! Перестань себе придумывать всякую гадость, и она оставит тебя в покое! И поменьше напивайся, а то еще и не то увидишь!
На месте Рони она точно так же рассвирепела бы, но на своем ей было гадко. Закатное солнце высматривало точечки пор на Ронином лице и пересчитывало ресницы. Он вздохнул и медленно поплелся дальше. Коша волоклась следом, отстав на шаг.
— Ладно! — сказал Роня через некоторое время. — Может быть, это я — мудак.
И они помирились.
На прощанье Роня дал ей полтинник.
СМЕРТЬ РЫЖИНА
(Коша)
Есть кошачий Бог.
Он отомстил Рыжину за смерть Чернухи.
Жестоко.
Несколько дней после явления в кабаке, Коша не вылезала из дому, старательно приводя в порядок все свои записки и крася потихоньку холсты. Ее хватило ровно на неделю, но и за это время она сделала много. Надеясь, конечно, что готовые холсты куда-то продадутся, но без особой уверенности. Она чувствовала, не умея этого объяснить, что сейчас время других понятий. Что ни за живопись, ни за какую другую работу платить никто не будет. Потому что деньги — это энергия. А кто же ее отдаст просто так. И работа — это только повод взять свои деньги, если ты знаешь как. Как это сделать?
Удивительно, как еще Роне за книгу заплатили. Надо, кстати, узнать, как он этого добился.
В четверг около четырех часов вечера Коша отшвырнула кисти. Удовольствие от работы перестало компенсировать ощущение бесперспективности. И в голову начали лезть такие мысли, что живопись — сама по себе большое удовольствие, а еще и деньги за него получать — не много ли? Возможно, работа должна быть обязательно чем-то отвратительным, чтобы за нее платили. Но нет. Ничего отвратительнее мытья туалетов на вокзале Коше не приходило в голову. Но вряд ли у вокзальных техничек денег было больше, чем у Валька.
Где же берет деньги Валек?
Да вот там и берет. У Коши, даже у Рината и Рыжина, наверное отщипывает себе так, что может себе кое-что позволить. А на самом деле, не зря у него руки такие, все в цепях и костяшки сбитые. Он костяшками деньги добывает.
Коша с грустью посмотрела на свои тонкие слабые кулачки, приспособленные держать кисть или перебирать дырочки на флейте и вздохнула, так и не решив ничего умного.
Она перелезла через подоконник и, размахивая руками, направилась в сторону Василеостровской, чтобы купить бутылочку пива. Лето! Солнце! Этого никто не мог отобрать у Коши. Не нашелся еще Валек, который мог бы прикарманить себе Солнце и наживаться на нем.
На перекрестке Коша наткнулась на Зыскина. Какой-то потерянный, он шел своей утиной походкой по Большому проспекту. Увидев Кошу в просвете убегающей в сторону Гавани перспективы, он издали замахал руками и закричал что-то нечленораздельное. Коша остановилась, ожидая, когда Зыскин подойдет.
Зыскин приблизился и поздоровался с неловкой улыбкой:
— Привет! Как дела?
— Да… Не знаю. Наверно клево! — Коша пожала плечами.
Ветерок скользнул по ногам и в ботинок ткнулся желтый сморщенный лист. Коша убрала ногу, и он, шурша побежал дальше.
— А где Муся? — вздохнул Зыскин. — Вы же всегда вдвоем!
— Не знаю, — снова пожала плечами Коша. — Я ее уже неделю не видела… У нас тут такая история была. Наверно сидит у тетки, скрывается.
— Какая история?
