– А это за то, что я ни одной ночи нормально не спала. Ты
что, не мог позвонить? Я думала, тебя на свете нет. Думала, ежика совы съели! –
Алтын издала странный звук, отчасти похожий на всхлип, но черные глаза при этом
остались сухими и все такими же непримиримыми. – Сижу тут как маньячка с ножом
в рюкзаке. Хотела этому жирному борову Coco брюхо за тебя вспороть!
Она все так же бесслезно всхлипнула, кинулась назад к креслу
и достала из рюкзачка хлебный нож, знакомый Фандорину по бескудниковской
квартире. Одна из секретарш вскрикнула, другая вскочила на ноги и потянулась к
красной кнопке, что неприметно расположилась на стене чуть выше поверхности
стола.
Николасу стало невыносимо стыдно. Какой же он эгоист! Да, он
позвонил, услышал ее голос, убедился, что жива и успокоился. А каково было ей?
Он совершенно об этом не думал. С другой стороны, мог ли он предполагать, что
из-за какого-то недовинченного британца Алтын лишится сна и даже замыслит
смертоубийство?
Фандорин подошел к маленькой журналистке и дрожащим голосом
сказал:
– Я так виноват перед тобой. Сможешь ли ты когда-нибудь меня
простить?
– Нет! – злобно ответила она. – Никогда! Наклонись, юшку
вытру. Смотреть противно.
Николас, которому не слишком ласково вытирали платком
окровавленные губы, смущенно покосился на невольных свидетельниц этой
африканской сцены и увидел, что молоденькая секретарша широко-широко раскрыла
глаза, а вторая, платиноволосая, убрала руку от кнопки и подает ему какие-то
знаки: шепчет что-то, кивает – вроде как подбадривает или даже подгоняет. В
каком, собственно, смысле?
Он перевел взгляд на Алтын. Такая маленькая, а такая опасная
и непрощающая. Малодушно промямлил:
– Как же мы с тобой будем?..
Хотел сказать «дальше», но не договорил, потому что она сама
сказала – ему нет прощения. Никакого «дальше» у них быть не может. Эта мысль
вдруг показалась ему совершенно невыносимой.
Ответ прозвучал неожиданно. Можно даже сказать, загадочно.
Алтын оценивающе осмотрела все два метра николасова роста,
покачала головой и вздохнула:
– Да, это будет непросто. Но ничего, как-нибудь приладимся.
Николас решил, что ослышался или же – в силу своей
испорченности и неумеренного воображения – неправильно понял, но сзади
раздалось прысканье.
Молоденькая секретарша хихикала в ладошку. Зато вторая
смотрела на долговязого магистра и маленькую брюнетку со странным выражением,
одновременно мечтательным и грустным.
Алтын взяла Фандорина за руку.
– Ладно, Ника, будет публику развлекать. Едем домой.
Он шел за ней по коридору, стараясь делать шаги покороче, и
думал: что же там было за слово такое, в письме Корнелиуса? Единственное,
которое не сохранилось. «Отодвинь книгу и ….» Отодвинь – и что?
Приложение:
Лимерик, сочиненный Н.Фандориным два месяца спустя, в день
бракосочетания
Летят перелетные птицы,
Чтоб вовремя с Севера смыться.
Но я же не гусь,
Я здесь остаюсь.
На кой мне нужна заграница?
Глава 16
И на старуху бывает проруха.
Не зря гнал капитан фон Дорн доброго коня галопом по темным
улицам, не зря терзал благородного текинца шпорами и хлестал плеткой. Успел в
казарму к самой побудке и самолично проверил готовность каждого мушкетера. В
половине пятого четыре плутонга, все сто двадцать четыре человека стояли во
дворе квадратом. В свете факелов блестели ребристые шлемы и лезвия алебард.
Корнелиус рассудил, что мушкетов сегодня в караул лучше не брать – все равно,
как бы ни повернулось дело, палить в Кремле нельзя, а вот пустить в ход древки
алебард очень возможно, что и придется.
Завтрак – кружку горячего сбитня и по два пирога – солдаты
съели не выходя из строя, потому что в любую минуту мог прибежать нарочный из
боярского терема. Простояли так час, начали мерзнуть. Фон Дорн отпустил два
плутонга греться. Через четверть часа вернул во двор, дал погреться двум
остальным. Сам холода не чувствовал – все-таки не стоял на месте, расхаживал по
двору. И тревожился, чем дальше, тем сильнее. Происходило что-то непонятное.
В семь часов не выдержал, пошел на боярский двор узнавать,
что стряслось. Уж не проспал ли канцлер великое дело?
Нет, Артамон Сергеевич не спал. Капитан нашел его в
кабинете, где Матфеев и Иван Артамонович, оба в узорчатых кафтанах, под
которыми позвякивали кольчуги, сидели у стола и, судя по хмурым лицам, вели
какой-то непростой разговор.
– А, капитан, – обернулся на просунувшегося в дверь фон
Дорна боярин. – Я про тебя и забыл, не бери в обиду. Службы тебе сегодня не
будет. Отпускай своих солдат. После сюда приходи, говорить с тобой буду.
Озадаченный, Корнелиус вернулся к роте, велел всем идти в
казарму, но на всякий случай держаться кучно, по плутонгам. Ну, как передумает
боярин?
Когда вернулся в хоромы, Артамон Сергеевич был уже один.
Говорил коротко, хмуро:
– Ночью враги мои собрали Думу без меня. Еще тело государево
лежало не прибранное. Таисий, пес латинский, вместо того чтоб молитвы над
усопшим читать, тайно разослал гонцов по ближним боярам. Васька Галицкий с
Сонькой говорили с каждым. Кого улестили, кого припугнули. Многие, кого я за
союзников держал, переметнулись. Оно и понятно – слабая власть боярам слаще,
чем сильная. При мне бы не забаловали… Теперь всё. Царем поставили Федора.
Постановили отнять у меня большую печать. Стрелецкий и Малороссийский приказы,
а еще Аптекарский – это, наверно, чтоб государя не отравил или колдовским
снадобьем не употчевал. – Матфеев горько усмехнулся. – Посольские дела пока за
мной оставили. Через месяц, много через два отберут и их. Пошлют воеводой
куда-нибудь в Царевококшайск, а там, вдали от Москвы, и вконец добьют. Вот так.
Корней. Надо было не пристойность блюсти, а еще вчера, над смертным ложем
государевым, их за горло брать. И на старуху бывает проруха.
Фон Дорн стоял в струнку, вникал в смысл страшного известия.
Высоко сияла звезда Артамона Сергеевича, да взяла и враз погасла. Его в ссылку,
а куда тех, кто ему верно служил? Хорошо еще, если обратно в полк загонят.
