Взял фон Дорна за плечи, кивнул тюремщикам, чтоб отошли, и
легко вытряхнул преступника из куцавейки. Отложил добротную вещь в сторону,
таким же манером снял с Корнелиуса вязаный телогрей. Рубашку со вздохом
сожаления разодрал – зацепил пальцем у ворота и рванул до пупа. Подручные вмиг
сорвали лоскуты, и голый торс капитана весь пошел мурашками.
– Ништо, – подмигнул палач. – Сейчас обогреешься, потом
умоешься.
Лучше быстрая смерть, чем истязание, решил Корнелиус и,
пользуясь тем, что ноги свободны, ударил ката ногой в пах. Сейчас вывернуться,
схватить с жаровни раскаленные щипцы потяжелее и перво-наперво гнусному дьяку
по харе, потом душегубу Силантию, а дальше как получится. Набежит стража,
изрубит саблями, но это уж пускай.
Ничего этого не было. Палач от удара, который согнул бы
пополам любого мужчину, только охнул, но не пошатнулся, а привычные тюремщики
повисли у мушкетера на руках.
– А за это я тебя, червя, с потягом, – сказал непонятное
Силантий и ткнул пленника пальцем под душу – у Корнелиуса от боли перехватило
дыхание, подкосились колени.
Чтоб не брыкался, ноги ему перетянули ремешком, подтащили к
дыбе. Сейчас подцепят сзади за запястья, дернут к потолку, чтоб вывернулись
плечевые суставы, а там начнут охаживать кнутом-семихвосткой и жечь железом.
Дьяк вдруг поднялся из-за стола, сдернул шапку. Вскочил и
молоденький писец.
В пытошную вошли двое: первым кремлевский скороход в алом
царском кафтане, за ним еще кто-то, в полумраке толком не разглядеть, только
слышно было, как позвякивает на боку сабля.
– Указ ближнего государева боярина Артамона Сергеевича
Матфеева, объявил придворный служитель и, развернув, прочитал грамотку.
«Царственной большой печати сберегатель приговорил служилого немца капитана
Корнея Фондорина не мешкая из Разбойного приказа отпустить, ибо вины на нем
нет, о чем ему, боярину, ведомо. А ежели кто тому капитану Фондорину чинил
бесчестье или обиду, того обидчика, на кого Корней покажет, заковать в железа и
бить кнутом нещадно, даже до полуста раз».
Из тени вышел и второй. В серебряном кафтане, островерхой
собольей шапке, лицом черен.
– Иван… Иван Артамонович, – всхлипнул фон Дорн, еще не до
конца поверив в чудо.
– Указ боярина слыхал? – строго спросил арап у дьяка. – Вели
руки развязать. Кнута захотел?
Пытошный дьяк, и без того бледный, сделался вовсе мучнистым.
– Знать не знал, ведать не ведал… – залепетал. – Они и
именем не назвались… Да господи, да если б я знал, разве б я… – Поперхнулся,
закричал. – Веревки снимайте, аспиды! Одежу, одежу ихней милости поднесите!
Матфеевский дворецкий подошел к Корнелиусу, хмуро оглядел
его, помял сильными, жесткими пальцами ребра.
– Цел? Поломать не успели? К службе годен?
– Годен, Иван Артамонович, – ответил фон Дорн, натягивая
телогрей от обрывков рубахи отмахнулся. – Но еще немножко, и надо бы отставка.
По увечности.
Арап покосился на дыбу, на жаровню.
– Ну, я тебя на воле подожду. Тут дух тяжелый. Только недолго.
Корней. Служба ждет.
Вышел.
Корнелиус помял задеревеневшие запястья. Вот так: «Вины на
нем нет, о чем ему, боярину, ведомо» – и весь сказ. Нет, определенно в русском
судопроизводстве имелись свои преимущества.
Он повернулся к Силантию, взял одной рукой за бороду, другой
ударил в зубы – от души, до хруста. Не за то, что палач, а за прибаутки и за
«червя».
Подошел к дьяку. Тот зажмурился. Но вся злоба из капитана
уже вышла с зуботычиной, потому дознавателя фон Дорн бить не стал, только
сплюнул.
Иван Артамонович ждал в санях, рядом – медвежья шуба,
приготовленная для Корнелиуса.
– Быстро управился, – усмехнулся арап. – Не сильно обидели,
что ли?
Капитан скривил губы, садясь и укутываясь в шубу.
– Ну их, собак. Только руки грязнить. Спасибо, Иван
Артамонович. Ты меня выручил.
– Грех верного человека не выручить. – Арап тронул узорчатые
вожжи, и тройка серых коней покатила по желтому снегу. – Адам Валзеров до меня
только в полдень добрался, прежде того я с боярином в царском тереме был. Как
прознал я, что тебя в Разбойный сволокли, сразу сюда. Хорошо, поспел, а то тут
мастера из человеков пироги с требухой делать. Только вот что я тебе скажу,
Корней. Рвение трать на солдатскую службу, лазутчиков у боярина и без тебя
довольно. То во дворце подслушиваешь, то к злохитрому Таисию на двор забрался.
Поумерь пыл-то, поумерь. Что мы тебя из пытошной вызволили, за то не благодари.
Артамон Сергеевич своих ревнителей в беде не бросает – об этом помни. А что
Таисий, пёс латинский, заодно с Милославскими, про то нам и так ведомо, зря ты
на рожон лез. Ничего, как наша возьмет, со всеми ними, паскудниками, расчет
будет.
– Как это – «наша возьмет»? – спросил капитан.
– А так. Завтра поутру придет московский народ в Кремль,
большой толпой. Станут Петра царем кричать, а в правительницы царицу Наталью
Кирилловну. Уж ходят наши по Москве и посадам, шепчут. Федор и Иван-де слабы,
немощны. Лекаря говорят, оба царевича на свете не жильцы, в правители не годны.
Иди, капитан, отсыпайся. Не твое дело боярским оком и ухом быть, твое дело
шпагу крепко держать. Завтра будет тебе работа. С рассвета заступишь со своими
на караул вокруг Грановитой палаты, там будет Дума сидеть. Стремянных и
копейщиков близко не подпускай. Если что – руби их в капусту. Понял, какое тебе
дело доверено?
Что ж тут было не понять. В капусту так в капусту. Корнелиус
блаженно потянулся, окинув взглядом белую реку с черными прорубями и малиновую
полосу заката на серебряном небе.. Жить на Божьем свете было хорошо. А чудесный
спаситель Иван Артамонович хоть и черен ликом, но все равно ангел Господень,
это теперь окончательно прояснилось.
* * *
Отсыпаться Корнелиусу было ни к чему – слава богу, наспался,
належался в «щели». Отдав поручику необходимые распоряжения по роте (проверить
оружие и амуницию, из казармы никого не отпускать, шлемы и панцири начистить до
зеркального блеска), фон Дорн переоделся, опрокинул на ходу чарку водки – есть
было некогда, хоть и хотелось – и в седло.
