Мальчиков расставили по постам. Через дыру в заборе пролезли
во двор, а еще пять минут спустя уже пробирались через груды досок и щебня
вниз, в подвал. Ржавую железную дверь пришлось высадить ломом. Скрежет и лязг нестройным
эхом откликнулись меж темных стен, с которых свисали клочья отслоившейся
краски.
– Так, – почему-то шепотом сказал Фандорин, осветив потолок
подвала.
– Северо-восточный угол – вон тот.
Архивист подошел к стене, поскреб ее ножом.
– Известняк, исконный московский известняк, – тоже
вполголоса сообщил он. – И кладка древняя. Так еще при Иоанне Третьем
обтесывали. В Москве многие старые дома стоят на таких вот фундаментах. Раствор
на яичных желтках с добавлением меда, пчелиного воска, куриного помета и бог
знает чего еще. Держит лучше, чем любой современный.
Николасу, которого колотил нервный озноб, показалось, что
историко-архитектурная лекция Максима Эдуардовича сейчас не ко времени. Магистр
добрался до дальнего, обращенного ко двору угла, поставил фонарь сбоку и взялся
за лопату. Сначала нужно было расчистить пол от мусора.
Песня про неуловимую Сулико оставила Фандорина в покое с
того самого дня, когда он пересчитал окна на фасаде дома №15. Вместо
грузинского фольклора к Николасу теперь привязалось стихотворение из книжки,
вынутой из шкафа в кабинете. Очевидно, квартира на Киевской использовалась
«Евродебетбанком» в качестве временного пристанища для деловых гостей, поэтому
подбор литературы в шкафу был специфический: всевозможные бизнес-справочники,
глянцевые журналы, целых пять экземпляров «Российской банковской энциклопедии»
и почему-то еще сиротливый томик серии «Мастера советской поэзии». Его-то
Фандорин и перелистывал по ночам, сражаясь с бессонницей.
Стишок был прилипчивый, про предпубертатную любовь. «Хорошая
девочка Лида на улице этой живет», бормотал теперь Николас с утра до вечера и
видел перед собой не какую-то неведомую ему Лиду, а улицу Таганскую и дом №15,
затянутый зеленой сеткой.
Вот и сейчас магистр размахивал лопатой в такт амфибрахию –
между прочим, трехстопному, с женской рифмой, что соответствовало размеру
классического лимерика. «Он с именем этим ложится и с именем этим встает». Ритм
был удобный, в самый раз для физического труда, и дело шло споро.
Наконец из-под мусора показались полусгнившие доски.
Очевидно, в подвале когда-то жили люди, раз настланы полы.
Пришлось отложить лопаты и взяться за ломы. Вскрыли один
слой досок, за ним обнаружился другой, обугленный.
– Вот вам и пожар 1890-го, – заметил Болотников, вытирая
вспотевший лоб. – Ну что вы всё бормочете? Вперед, Фандорин, мы близки к цели.
Сняли и этот настил.
– Ага! – азартно воскликнул Максим Эдуардович, когда железо
ударилось о камень. – Каменные плиты! Я так боялся, что под досками окажется
грунт. Ну-ка, ну-ка, расчищаем!
Поставили фонари на края ямы, образовавшейся в углу.
Докрошили доски, вычерпали труху и пыль лопатами.
Угловая плита была размером примерно три фута на три.
Болотников насупился.
– Ай-я-яй. Хреново, Фандорин, здесь что-то не так. В письме
сказано «в углу плита каменная да узкая», а эта квадратная. Да и, похоже,
тяжеленная, вдвоем не выковырнешь – как же сынок Микита один-то справился бы?
Ладно, давайте займемся швами.
Толкаясь плечами, опустились на корточки, стали расчищать
межплитный шов. Николас морщился от тошнотворного скрежета, а сердце сжималось
от страха: неужто ошибка?
– Достаточно, – решил Максим Эдуардович. – Подцепим в два
лома, навалимся. Вдруг все-таки вывернем. На три-четыре.
Фандорин уперся ногой в край проломленного деревянного
настила, вцепился обеими руками в лом и по команде рванул рычаг кверху.
Плита встала дыбом – с такой неожиданной легкостью, что
Болотников едва удержался на ногах.
– Вот что значит узкая! – Магистр придержал плиту и
показывал на ее ребро. – Ширина не больше трех дюймов!
Тяжело задышав. Болотников отпихнул коллегу и, подхватив
плиту (оказывается, не такую уж тяжелую), отшвырнул ее в сторону. Она ударилась
о брошенный лом и раскололась надвое.
– Зачем? – воскликнул Николас. – Ведь это место потом станет
музеем!
Не отвечая, Максим Эдуардович упал на четвереньки и принялся
голой ладонью выгребать из неглубокой выемки пыль.
– Светите сюда! – прохрипел он. – Ну, живей! Тут посередине
выемка. Да светите же! Я что-то нащупал!
Фандорин направил луч фонаря вглубь темного квадрата,
вытянул шею, но архивист уткнулся лицом в самый пол и разглядеть что-либо было
невозможно.
– Что там?
– Выемка, а в ней скоба, – глухо ответил Болотников. – На
таких в старину крепили дверные кольца.
Приложение:
Политически некорректный лимерик, помогший Н.Фандорину
разгребать мусор в подвале дома №15 ночью 3 июля
Хорошая девочка Лида
В красавцев спортивного вида
Всё время влюблялась,
Но предохранялась,
Чтоб не было клэпа и СПИДа.
Глава 14
Левая рука капитана фон Дорна.
Корнелиуса крепко схватили за руки, а мужик, что возился у
жаровни, повернулся. Был он низколоб, с вывернутыми волосатыми ноздрями,
толстая шея шире головы. Оглядел приговоренного с головы до ног, покряхтел,
шагнул ближе.
Палач! Он-то и станет сейчас терзать бедное тело несчастного
рыцаря фон Дорна.
– Слово и дело, – беззвучно прошептали белые губы капитана…
Государево…
Рассказать про Либерею. Что угодно, лишь бы отсрочить муку!
Пускай на крюк, но не сейчас, после!
– А слушать от вас, злодеев, «слово и дело» не ведено, –
сказал дьяк. – Не записывай, Гришка. От страха смертного воры много чего
кричат, только веры вам нету. Давай, Силантий, не томи. Уж вечерять скоро.
Корнелиус открыл рот, чтоб крикнуть такое, от чего
допроситель навострит уши: «Знаю, где царский клад!» Но кат шлепнул его по
губам молчи, мол. Вроде не сильно и шлепнул, но во рту сразу стало солоно.
– Добрый армячок, жаль короткий, – пробурчал Силантий сам
себе и прикрикнул на забившегося узника, как на лошадь. – Ну, балуй!
