– Про него мало кто слыхал. Параша, а не город: тринадцать
шахт, двадцать винных лабазов, две туберкулезных больницы, четыре кладбища и
сорок тысяч уродов, быдла, которому больше деваться некуда. И если я сейчас
шарашу на ягуаре, если у меня офис во дворце графов Добринских, двадцать шесть
скважин на Ямале, вилла в Сен-Тропезе и еще много кой-чего, так это не потому
что я в школе хорошо учился. А потому, Коля, что я рано понял одну простую
хреновину. – Он яростно ударил ладонью по рулю. – Если я, быдло, хочу
прорваться из скотского загона типа Шахта-Магазин-Чахотка-Могила, мне придется своей
башкой много заборов протаранить. Я, Коля, заборов вообще не признаю. Куда мне
надо, туда и пру. Влад Соловьев отступать не умеет. Если я что-то делаю, то до
упора, засаживаю по самую рукоятку. Поставил себе задачу – сдохну, но своего
добьюсь. Только раньше те сдохнут, кто мне поперек дороги встанет. А вставали
мне поперек дороги многие. И сдохли многие, только виноват в этом не я – они. И
твой кореш сегодняшний тоже сам нарвался. У нас тут не Англия, но живем мы,
Коля, по английскому закону. Твой земеля придумал, Чарльз Дарвин. Закон такой:
или они тебя, или ты их. А не хочешь жить по Дарвину – сиди в Черногорске,
кушай сивуху и харкай черной пылью.
Страстная речь черногорского эволюциониста произвела на
магистра должное впечатление – Николасу стало стыдно, что он вырос в
прилизанном Кенсингтоне, в детстве играл на флейте, а в одиннадцать лет хотел
повеситься из-за того, что сэр Александер не купил ему пони.
Впереди и справа показался комплекс серых – прямоугольных
зданий, блестевших полированными окнами. Перед комплексом застыл бронзовый
Гермес в балетной позе.
Соловьев развернулся через сплошную разделительную полосу и
остановился перед двухэтажным домом с вывеской «Кабакъ».
– Что это? – спросил Фандорин.
– Что написано – кабак. У меня, Коля, голова болит, потому
что усопший пару раз здорово по ней вмазал. Грудь ноет. Во рту солоно, зуб
шатается. Надо полечиться.
Николас удивился:
– Но ведь это не госпиталь?
– Это заведение, Коля, принадлежит мне, и тут есть всё:
ресторан, бар, номера, а понадобится – будет и госпиталь. К тому же
«полечиться» по-русски означает – выпить немножко водки.
– Я не пью спиртного. Совсем.
– А кто пьет? – обиделся Влад, вылезая из машины. – Я же
сказал: немножко. Посидим, познакомимся поближе. Помянем дорогого покойника.
* * *
Самого ресторана Николас так толком и не увидел. На
лестнице, что вела из гардероба на второй этаж, их встретила очень красивая
блондинка в строгом и элегантном костюме – очевидно, кельнерша или распорядительница.
– Здравствуй, Владик, – сказала она грудным голосом и мило
порозовела.
– Привет, Зинок. – Соловьев посмотрел на распорядительницу с
явным удовольствием. – Посади-ка нас в одиночку. Сделай там всё, как надо, и
чтоб не мешали. Лады?
– Хорошо, Владик, – проворковала красавица. – Я сама
обслужу. Кушать будете или так, закусить?
– Ты неси, чего не жалко. Мы там решим. Судя по столу,
накрытому в отдельном кабинете, Зинку для Владика было ничего не жалко. В
какие-нибудь пять минут длинный стол, накрытый на два куверта, был сплошь
заставлен графинами и закусками, из которых Николаса особенно впечатлил
заливной осетр с шипастой мезозойской спиной. А три монументальных бадьи с
белужьей, севрюжьей и осетровой икрой в магазине «Кавиар-хаус», что на улице
Пикадилли, должно быть, обошлись бы в несколько тысяч фунтов. Николас вспомнил,
что последний раз по-настоящему ел вчера утром, в гостиничном ресторане
(апельсиновый сок, омлет с сыром, тост), и желудок затрепетал короткими
сладострастными спазмами, а во рту открылась неостановимая течь.
Зинок выстроила перед Соловьевым диковинную шеренгу из
хрустальных рюмок, каждая из которых была до краев наполнена прозрачной влагой.
– Не пью два раза из одной стопки, – пояснил Влад. – Понт у
меня такой. Типа наследие трудного детства. Пацаном столько водяры в круговую
из горла выжрал, что теперь стал фанатом индивидуализма… Ну, чего сидишь? По
первой – за то, что сидим, а не лежим, хотя могли бы.
Как было за такое не выпить? Тем более что «лежать» Фандорину,
по всему, полагалось еще со вчерашнего дня – упасть с крыши архива и больше уже
никогда не подняться.
– Не сомневайся, ботаник, пей, – поторопил его Соловьев. –
Оно и для нервов необходимо.
Коротким, хищным броском он отправил содержимое рюмки в глотку,
и Николасу оставалось только последовать примеру хозяина.
Ничего страшного не произошло. Совсем наоборот – тепло
стало, легко дышать. А после того как магистр съел соленых грибков, холодца и
кусочек фуа-гра, травмированные нервы и в самом деле оттаяли.
– За встречу двух интересных людей, которые нашли друг
друга, как пуля дырку, – сказал Влад. – Давай-давай, не устраивай затор на
дороге. Регулировать движение буду я. Вот так, и огурчик вдогонку… Сейчас еще
по одной, закусить – и стоп. Пока Зинуля организует горячее, я тебя определю на
постой.
Оказалось, что здесь же, за поворотом коридора, имеется
роскошно обставленный номер – не хуже, чем в пятизвездочном отеле.
– Ты не думай, – говорил Соловьев, – я не девок сюда вожу.
Видишь, письменный стол, компьютер навороченный. Иногда лень домой в Жуковку
пилить. Живу здесь день, бывает и два. И ты поживи. Завтра будет ясно, ищут
тебя пожарные и милиция или нет. Ты кейс-то тут оставь, никто его не возьмет.
– А пожарные почему? – спросил Фандорин, сделав вид, что не
расслышал про кейс. После двукратной пропажи заветного чемоданчика не хотелось
расставаться с ним ни на минуту.
– Забыл, что ты несоветский человек, – махнул рукой Влад. –
Больно лихо по-русски чешешь. Стишок был такой, в детском саду. Короче, ищут
все – и пожарные, и милиция – какого-то отморозка. Не помню, что он там
отмочил. Наверно, подпалил что-нибудь. Да хрен с ним. Хату ты видел, дорогу
запомнил. Теперь пойдем назад. Пора знакомиться ближе.
