Распоряжался в доме Иван Артамонович, крещеный арап, которого
двадцать лет тому назад подарили боярину запорожские казаки – отбили из обоза у
турецкого паши. За долгие годы странствий и приключений черный человек
насмотрелся всякого. Удивляться и бояться разучился вовсе, а вот людей видел
насквозь, так что многие в доме его боялись. Взглянет своими черными глазищами,
губы толстые чуть подожмет, и уже всё ему про тебя известно: чем провинился, о
чем думаешь, какому богу молишься. Сам тихий, некрикливый, до чтения охотник.
Еще имел особенную забаву – ему пригоняли необъезженных жеребцов из татарского
табуна, что за Мытным пустырем, и арап их в усадебном дворе обламывал. Накинет
аркан – легко, с одного броска – и после по часу, по два гоняет кругами.
Жеребец храпит, дыбится, копытами сечет, косится на мучителя бешеными глазами,
а Иван Артамонович будто гвоздем к месту приколочен, не шелохнется, только
скалит свои расчудесные зубы и глаза у него такие же белковатые, как у жеребца.
Боярину арап был предан по-ястребиному – без страха, до
могилы. Знал все его тайны и даже далекие помыслы. Если б не чернота, давно
сидеть бы Ивану начальником в важном приказе, а то и состоять при Матфееве
вице-канцлером (по-русски – думным дьяком), но дворецкий скромным положением не
тяготился и на судьбу за свое арапство не обижался. Ему довольно было и того,
что большое матфеевское хозяйство содержалось в полном порядке, на зависть и
поучение всем, кто попадал в белокаменные хоромы.
Таких счастливцев, правда, было немного, так как Артамон
Сергеевич гостей отбирал придирчиво. Попасть к нему на «четверговые сидения»,
которые Корнелиус для себя окрестил журфиксами, считалось великой честью,
достававшейся лишь избранным. В прежние времена запросто заглядывал и сам царь.
Слушал клавикорды, смотрел картинки в заморских книгах, пялился на женщин и
девок – в доме у Матфеева дам, на европейский манер, выпускали к столу, и
держались они не по русскому этикету (глаза вниз, и упаси Боже открыть рот либо
улыбнуться), а вольно. Жена Артамона Сергеевича была шотландка, урожденная
Гамильтон, домостроя и старомосковских обычаев у себя не признавала. Своячениц
и крестниц, свежих и востроглазых, в доме у Матфеева было много, и одну из них,
Наталью Нарышкину, вдовствовавший государь пожелал себе в царицы.
Для видимости устроили смотрины, по старинному чину: свезли
во дворец девок из хороших родов, разложили по трое в постели – чтоб лежали
смирно, будто спят, и глаз на государя раскрывать не смели. Алексей Михайлович
для виду походил по смотринным опочивальням, посмотрел на сих якобы спящих
красавиц и выбрал средь них не кого-нибудь, а матфеевскую воспитанницу она уж
знала, что выберет, и лежала без трепета, подсматривала сквозь густые ресницы.
После женитьбы царь на четвергах бывать перестал, но и без
него журфиксы своего соблазна не утратили – только стали живей, свободней, да и
веселее. Здесь угощали изысканно, без московского обжорства, поили не допьяну,
как в Кремле, а умеренно, французскими, германскими и итальянскими винами.
Посуду с каждой переменой блюд подавали новую, не валили в ту же тарелку. В
царском-то дворце иную миску раз в год помоют, и то много, а здесь хоть
смотрись в нее, будто в зеркало – сверкает вся. У каждого прибора (не только ложку
подавали, но еще и вилку, а к мясу нож) клали льняную салфетку – чтоб руки
вытирать изящным манером, не о платье и не о волосы. На царском приеме
Корнелиус раз видел, как камергер Микишка Соковнин, нагнувшись, тайно
высморкался в парчовую царскую скатерть, за что бдительным церемониймейстером
Михайлой Щербатовым был немедля выгнан с бранью и затрещинами. У Артамона
Сергеевича подобную варварскую сцену и представить себе было невозможно.
Здесь разговаривали прилично, без крика. Не бахвалились
дедовством, срамных речей не вели, старыми обидами не считались. Беседовали о
философии и политике, о европейских и турецких новостях, с женщинами – про
обыкновения версальского и сентджемского дворов.
Артамон Сергеевич был уже совсем старик, лет пятидесяти, а
его супруга Евдокия Григорьевна из детородной поры еще не вышла, приносила мужу
приплод чуть не каждый год. Правда, из-за злого московского климата дети долго
не жили, умирали в младенчестве – вот и сейчас, при Корнелиусе, хозяйка ходила
в черном по годовалому сыночку, преставившемуся на Покров. Но двух чад Господь
Матфеевым все же сохранил, смилостивился – сына и дочь.
Маленький Андрей Артамонович в свои десять лет был уже
царевым стольником, знал не только грамоте, но еще по-французски, по-немецки,
по-английски. На четверговых сидениях читал латинские вирши, и гости ему
прилично, на западный манер, хлопали в ладоши. Видно было, что из мальчугана
выйдет прок.
Однако куда больше Корнелиуса занимала канцлерова дочь,
Александра Артамоновна, по-домашнему Саша. Хрупкая, беленькая, с круглим лицом
и тонким вздернутым носом, с продолговатыми серыми глазами, она представлялась
фон Дорну залетной птицей, угодившей в варварскую Московию по прихоти недоброго
ветра: подхватил нежную птаху, занес ее за тридевять земель, да и бросил
посреди чуждой, дикой чащи. Таких утонченных барышень Корнелиус видел в
Гамбурге, Амстердаме и Париже, а в Москве встретить не чаял, отчего Александра
Артамоновна показалась ему вдвойне, втройне прекрасней.
Щек она, вопреки туземному обычаю, не румянила, бровей не
сурьмила, но все равно (а может, наоборот, именно из-за этого) была чудо как
свежа и приятна взору. Однажды вышла к гостям во французском платье, с корсажем
и открытыми, ослепительными плечами – так мужчины все умолкли, глазами захлопали,
а Корнелиус, раскуривавший трубку, от сердечного сотрясения весь табак
просыпал.
После, ночью, долго ходил взад-вперед по своей горнице и,
чтоб утешиться, вспоминал прежние любовные победы. Сашенька, Александра
Артамоновна для капитана фон Дорна была досягаема не более, чем сияющая в небе
звезда. Помыслить, и то страшно.
Все же на следующее утро, дожидаясь, пока Артамон Сергеевич
выйдет из кабинета (боярин составлял памятную записку для украинского гетмана
и, видно, засел надолго), Корнелиус предпринял диверсию – ни для чего такого,
просто невыносимо показалось, что Сашенька его вовсе не замечает, смотрит
сквозь, а если случайно встретится взглядом и улыбнется, то рассеянно, без
смысла, будто псу дворовому, что хвостом повилял.
Сидел в главной гостевой зале, куда сходились переходы из
всех покоев и где непременно рано или поздно должна была появиться боярышня –
может, из светелки во двор пройдет, или к матушке, или в библиотеку, или еще
куда.
Капитан прицепил свой лучший кружевной воротник, в ухо вдел
золотую серьгу, вороной парик собственноручно расчесал попышней, пустил двумя
волнами по плечам. На соседнем стуле лежала шляпа со страусиными перьями,
черным и белым. Под тульей был спрятан заветный будильник.
