Плат у Стешки был хоть и вдовий, но не убогий, а дивного
лиможского бархата. Охабень доброго сукна, а как полы разойдутся, видно
козлиные башмаки с алыми сафьяновыми чулками. Лицо набеленное, щеки по
московской моде нарумянены в два красных яблочка. Смотреть на Стешку приятно,
да и узелок кстати. В нем, Корнелиус знал, пироги с вязигой и маком, кувшин
пива, кус баранины с имбирем и непременно зернистая бело-рыбья икра, вареная в
уксусе.
По-европейски сейчас был полдень, а по-русски три часа дня.
У московитов свое часоисчисление, время здесь высчитывают по-чудному, от
восхода солнца, так что каждые две недели отсчет меняется. Нынче, на исходе
октября, у русских в сутках девять дневных часов и пятнадцать ночных. Если
прошло с зари три часа, значит, три часа дня и есть.
Стешка чинно села на бревно, расправила складки, на
касаточку (это такое ласковое слово, означает Schwalbe, хоть Корнелиус на узкую
черную птицу вроде был непохож) поглядывала как бы искоса. Московитки нежностей
на людях не признают, в мужчинах уважают строгость; галантность же почитают за
слабость характера, поэтому фон Дорн от своей возлюбленной отвернулся. Обед
подождет, сейчас недосуг.
Со Стешкой поручику исключительно повезло – и в смысле
Диспозиции, и в разных прочих смыслах. Стешкин муж, пока не угорел в бане, был
в Немецкой слободе пожарным ярыгой – следил, чтоб иноземцы костров не жгли и
печные трубы чистили. Когда молодка овдовела, то так на Кукуе и осталась.
Зажила лучше, чем при своем ярыге, потому что оказалась мастерица-белошвейка,
шила местным матронам рубашки, сорочки, чулки, платки из батиста. Дом построила
на слободской границе – на русский манер, но чистый, светлый. У Корнелиуса
нынче рубахи были одна белей другой, тонкого голландского полотна, воротники
кружевные, крахмальные, да и сам всегда накормлен, обогрет, обласкан.
У Стешки дома хорошо. Печь с сине-зелеными изразцами, окна
из косых кусочков слюды, весело подкрашенных, так что в солнечный день по
стенам мечутся разноцветные зайчики, как в католическом храме. Лавки
деревянные, но покрыты пестрыми лоскутными салфетками, а на постельной лавке –
перина лебяжьего пуха. Специально для Корнеюшки, чтоб ему удобней трубку курить,
хозяйка завела и немецкое резное кресло, да к нему скамеечку, ноги класть. Сама
сядет рядом на пол, голову на колено пристроит и давай песни напевать. Чем не
парадиз? Особенно когда после купидоновых утех, а перед тем еще была баня с
холодным медом, вишневым или клюквенным.
Говоря по справедливости, имелись и в русской жизни свои
приятные стороны. А вернее так: если женщина захочет сделать жизнь мужчины
приятной, то добьется своего хоть бы даже и в Московии.
Вдова звала Корнелиуса поселиться у нее совсем, но он
держался, отговаривался службой – мол, должен жить при цейхгаузе. Стешка
непонятного слова пугалась и на время отставала, но потом подступалась опять.
Дело-то было не в цейхгаузе – боялся фон Дорн прирасти к сладкому житью,
порастратить злобу, питавшую его решимость своими жгучими, соками. Что дело
закончится женитьбой, этого не страшился. Слава богу, русские законы на сей
счет строги. Православной за «басурмана» замуж нельзя, а чтоб фон Дорн
перекрестился в греческую веру, московиты не дождутся. Стешка, та, поди, сама
охотно в католичество бы перешла, да только тут за такие дела можно и на костер
угодить. Хотя кто ее знает. Возможно и не перешла бы, даже ради касаточки –
очень уж набожна.
Всякий раз перед тем, как с поручиком на лавку лечь, Стешка
снимала нательный крестик и, попросив у Богородицы прощения, закрывала икону
занавесочкой – так полагалось по русскому обычаю. На следующий день после греха
в церковь войти не смела, молилась перед входом, вместе с блудницами и
прелюбодеями. Мальчишки и невежи показывали на таких пальцем, смеялись, а
Стешка только земно кланялась, терпела. Женщины в Московии вообще безмерно
терпеливы.
Мужья их бьют, держат взаперти, к гостям не выпускают, за
стол не сажают. Говорят, сама царица, если захочет иноземных послов посмотреть
или позабавиться комедийным действом, вынуждена подглядывать тайком, через
особую решетку – да и это почитается за небывалую вольность.
За измену муж вправе жену убить до смерти, и ничего ему за
это не будет. Другое дело – если сам супругу кому временно отдаст, в счет
неуплаченного долга, такое не возбраняется. А что бывает с бабой, если на мужа
руку подымет, Корнелиус уже видел. Московский суд на расправу скор, и наказания
самые страшные, хоть бы даже и за сущий пустяк.
Один писец из Иноземского приказа, Сенька Кононов, (фон Дорн
у него в свое время грамотку на кормление получал) оплошно пропустил букву в
царском титуловании. За это ему, согласно уложению, правую руку до запястья
долой – не бесчести великого государя. А обрубок загнил, пошел антоновым огнем,
так и помер несчастный Сенька в воплях и страшной муке.
Или был мушкетер из лучшей в полку первой роты, которую
допускают охранять улицы во время царских выездов, именем Яшка Ребров. Без
злого умысла, по случайности, выронил мушкет в карауле у Спасских ворот. Мушкет
новейшей конструкции, с кремневым замком, от удара о камень взял и выпалил.
Вреда никому не было, пуля в небо ушла, а все равно государственное
преступление – в близости от высочайшей особы из оружия палить. Так Яшку,
вместо того чтоб выдрать за нерадивость или в карцер на три дня усадить, отдали
палачу. Правую руку и левую ногу отрубили парню, живи теперь, как хочешь.
Поначалу Корнелиус только ужасался безумной строгости
московских законов, но по прошествии времени стал примечать, что люди как-то
ничего, приспосабливаются, и законы эти нарушают много чаще, чем в Европе, где
суд к человеческим несовершенствам много снисходительней. И пришел поручик к
умозаключению: когда предписания закона непомерно суровы, человек исполнять их
не станет – найдет обходной путь. На всякую силу отыщется хитрость. Просочится
вода через камень, а трава прорастет через кирпич.
Чему-чему, а хитрости и пройдошливости у московитов можно
было поучиться. Взять хоть самое обычное, незлодейское преступление: когда кто
в долги залез, а отдать не может. В Москве за это должника хватают и ставят на
правеж: лупят час за часом, с утра до обеда, батогами по лодыжкам, пока не
взвоет и не побежит сам себя в кабальники продавать, лишь бы от муки
избавиться. За годы военной службы фон Дорн столько раз в невозвратных долгах
увязал, что, если б жить по-русскому обычаю, давно уж запродался бы на галеры,
цепями греметь да веслами ворочать.
Так-то оно так, но москвичи, кто подогадливей, за день перед
тем, как на правеж идти, заглянут на Палашевку, где палачи живут, да поклонятся
кату деньгами или сукном, и тот дает за подношение кусок жести – положить за
голенище. Тогда ничего, можно и под батогами постоять.
