К зевакам Корнелиус привык. По большей части на солдатские
учения, конечно, глазела чернь, но нередко пялился и какой-нибудь боярин с
челядью. Вот и сейчас над толпой торчала горлатная шапка. На белом арабском
скакуне сидел важный человек – высокий, костлявый, при длинной седой бороде.
Вокруг спешенные дворяне, с десяток, да еще скороходы в одинаковых малиновых
кафтанах. Пускай смотрят, не жалко. Развлечений в городе Москве мало, а тут
тебе и барабан стучит, и солдаты стройно вышагивают. Пробовал фон Дорн под
флейту маршировать – так нажаловались монашки из Новодевичьего монастыря.
Нельзя флейту, соблазн.
В общем, худо ли бедно ли, но приноровился обманутый поручик
фон Дорн к московской каторге. А начиналась служба так, что хуже и не бывает.
Подъемного жалованья не досталось ему вовсе – ни денег, ни
соболей, ни сукна. Всё заграбастал вице-министр Федька, взамен согласившись
дела о бесчестье не затевать, да еще долго чванился, пёс, еле его полковник
Либенау уломал.
Этаких солдат, как в своей роте, Корнелиус никогда еще не
видывал и даже не подозревал, что подобные уроды могут называться солдатами.
Грязные, оборванные – ладно. Но чтоб на всю роту ни одного исправного мушкета,
ни одной наточенной сабли, ни пуль, ни пороха! Ай да мушкетеры.
Виноват был, конечно, командир, капитан Овсей Творогов. Мало
того что во все дни с утра пьяный, ругливый, так еще и вор редкого бесстыдства.
Всю амуницию и припасы продал, солдат вместо службы в работники поденно сдает,
а деньги – себе в карман. Пробовал Овсей и нового поручика к своей выгоде
пристроить: стеречь купеческие лабазы в Сретенской слободе, только не на того
напал.
Пошел Корнелиус к полковнику жаловаться, да что толку?
Либенау фон Лилиенклау человек пожилой, уставший от русской жизни и до службы
равнодушный. Дал поручику совет: laissez-faire, мой друг, far niente или,
говоря по-русски, плюньте да разотрите. Московиты надули вас, а вы надуйте их.
Человек вы еще молодой, не то что я, старый ботфорт. Будет война с поляками или
хоть с турками – сдайтесь в плен при первой оказии, вот и освободитесь из
московской неволи.
Но фон Дорн получать задаром жалованье, пусть даже
половинное, не привык. Главное же – со временем возник у него некий тщательно
разработанный план, который Корнелиус назвал Диспозицией, и по сему плану от
поручика третьей роты требовалось состоять по службе на самом отличном счету.
Начал с ключевого: ввел в разум капитана, ибо с таким
командиром навести порядок в роте было невозможно. Урок своего первого
московского дня Корнелиус усвоил хорошо: в этой стране можно творить, что
хочешь, лишь бы свидетелей не было. Что ж, обошелся без свидетелей.
Как-то подстерег Овсея Творогова утром пораньше, пока тот
еще не впал в пьяное изумление, и отходил его, как следует. От души, вдумчиво.
Чтоб синяков и ссадин не осталось, бил чулком, куда насыпал мокрого песку.
Кричать не велел, пригрозив, что убьет до смерти, и Овсей не кричал, терпел.
Жаловаться Корнелиус тоже отсоветовал. Показал жестами (по-русски тогда еще
совсем не умел): любой из солдат тебя, вора, за полтину голыми руками удавит,
только слово шепнуть.
Творогов был хоть и пьяница, но не дурак, понял. Стал с того
дня тихий, смирный, больше не ругался и солдат не притеснял. Теперь прямо с
утра напивался так, что потом весь день лежал колодой в чулане.
Корнелиус завел особого денщика, одного непьющего чухонца,
который при Творогове состоял: следил, чтоб в блевотине не захлебнулся и на
улицу не лез. Когда капитан начинал шевелиться и хлопать глазами, чухонец
вливал в него чарку, и Овсей снова утихал. И ему хорошо, и солдатам.
А командовать ротой фон Дорн стал сам.
* * *
– Перви-второй считать! – Поручик принялся отбивать тростью
в такт счету. – Перви-второй, перви-второй! Перви нумера шаг вперед! Kehrt![7]
Панцер долой!
Прошелся между двумя шеренгами, повернутыми лицом друг к
другу, выбирая себе пару – показывать прием рукопашного боя. Выбрал Епишку
Смурова, здоровенного, неповоротливого парня, чтоб преимущества умной борьбы
были наглядней.
– Солдаты, смотреть востро! Повторять не буду. Епишка, бей
меня в морда!
Приказ есть приказ. Епишка засучил рукав, не спеша
развернулся и наметился своротить поручикову личность на сторону.
Корнелиус проворно согнулся, пропуская страшный удар над
собой, а когда солдата повело боком вслед за выброшенным кулаком, слегка
подтолкнул Епишку в правое же плечо, да подставил ногу.
Верзила грохнулся чугунным рылом в землю, а поручик сел ему
на спину и схватил за волоса. Толпа радостно загудела – упражнения в мордобое
пользовались у зрителей особенной любовью.
– Klar?[8] Перви нумер бить, второй нумер кидать. Давай!
Солдаты принялись с охотой колошматить друг друга. Фон Дорн
похаживал меж ними, поправлял, показывал. Потом поучил роту еще одному
полезному и простому приему – как ошеломить врага, не ожидающего нападения:
если снизу рубануть ребром ладони по кончику носа, то противник враз и
ослепнет, и одуреет, делай с ним что хочешь.
Третьего дня, как обычно, солдаты подрались со стрельцами.
Сабель-ножей не оголяли, потому что на Москве с этим строго – враз на виселицу
угодишь, и разбирать не станут, кто прав, кто виноват. Раньше на кулачки при
равном числе всегда побеждали стрельцы – они дружнее и к драке привычнее, а тут
впервые одолели фондорновские солдаты. Принесли трофеи, семнадцать клюквенных
колпаков. За это полковник Либенау получил от генерала Баумана благодарность и
бочонок мозельского, а Корнелиус от полковника Либенау похвалу и фунт табаку.
Солдаты махали рукой друг у дружки перед лицами – поручик
велел останавливать ладонь за вершок от носа. Зеваки притихли, не понимая, что
за чудную забаву удумал немчин. Один из боярских челядинцев подошел ближе,
завертел головой влево-вправо, приглядывался.
Одет по-русски, а сам черноликий, из-под богатой шапки лезут
жесткие, курчавые волосы с густой проседью. Нос приплюснутый, на каштан похож.
В общем – арап. У русских вельмож, как и у европейских, мавры и негры в цене.
За совсем черного, говорят, до трехсот рублей платят. А этого, нарядного, с
кривой саблей на боку Корнелиус видел на плацу уже не впервые, такого трудно не
приметить. Только прежде арап приходил один, а сегодня с целой ватагой, и даже
вон боярин с ним.
Но тут фон Дорн разглядел сбоку, в сторонке от толпы,
статную женскую фигуру: черный плат, лазоревый охабень, в руке белый узелок – и
про арапа сразу позабыл.
Стешка обед принесла. Значит, полдень.
