Кстати, и профессия-то оказалась более выгодной, земной, нужной… «Для меня, — усмехнулась она. — Для быдла то есть…»
Что ее так задел этот мальчишка? Снять вот такого же, даже лучше, она могла себе позволить одним движением пальца, но этот-то…
Нахальный танцор. Постановщик, мать твою…
Она прекрасно понимала, что вот в том и фишка — не снимается…
Теперь она с ним встретилась, случайно увидела его стоящим у чертова фонтана с вытянутой, ожидающей шеей, и уже собиралась вылезти из машины, чтобы попытаться еще раз доказать себе и ему, что у нее есть власть…
Нет.
К нему подошла женщина в старом пальто, такие она видела только в детстве, когда папа еще не продвинулся в этом богом забытом поселке городского типа, где от города — только жалкие трехэтажки, панельные, грязные, пахнущие навозом и крупным рогатым скотом…
Ох, этот чертов запах! Она поливала себя дорогим парфюмом только с одной целью — чтобы он выветрился, этот запах, измучивший ее, чтобы выветрился…
Эта тварь, которая стояла теперь с ним рядом, несмотря на дурацкое пальто, никогда им не пахла. Никогда… Даже так вот одетая — лохушка чертова, — она обладала тем самым, чего никогда не было у владелицы манто из оцелота, «лендкрузера», загородного особняка и так далее…
«У вас нет чувства стиля, дорогая…»
Верно. А вот у этой есть. Врожденный.
Что-то они говорили, улыбаясь, он взял ее ладони в свои и теперь дул на них, пытаясь согреть.
«Ну да… Романтика выпирает… Просто Тарзан, блин, с Наташей Королевой…»
И тут же дернулась, как от тока. Нет. Это если б ей повезло, все так бы выглядело. Потому что она сама и есть Наташа эта, а вот это существо никакого отношения к этому не имеет. Выше. Выше, намного выше. Тоньше, черт ее возьми… И он рядом с ней — откуда-то всплыло: «Позвольте мне узнать, вы — ангел Сан-Франциско? Позвольте мне посметь…»
Она и сама не могла понять, почему в ее глазах появились злые слезы обиды и вообще почему она до сих пор не уехала отсюда, а как последняя мазохистка, наблюдала за трогательной сценой, чувствуя себя так, словно от нее снова пахнет и ей по-прежнему устало и презрительно указывают место…
Они уходили, взявшись за руки, а она все смотрела им вслед, бормоча проклятия и угрозы, едва слышно…
Когда они ушли и наваждение кончилось, она достала сигарету, откинулась на спинку сиденья и пробормотала:
— Посмотрим… Мы еще посмотрим. Кто у нас…
Не договорив, достала крошечный мобильник, набрала номер.
Через три часа она узнает о своей сопернице все. «Может быть, на чей-то взгляд я и быдло, — подумала она, закончив разговор, — но у меня есть то, чего нет у вас, мои хорошие… Власть».
Удивительно, но от этой мысли впервые не стало легче.
Что-то пели на английском. Тихо. Катя и не вслушивалась — музыка была впервые только фоном. Она говорила сама и слушала его, потому что очень хотела понять, что там скрыто, за этими глазами…
Ей было легко с ним разговаривать.
Он внимательно ее слушал, слегка наклонив голову вправо, тоже пытаясь постичь, что у нее спрятано там, внутри.
— Правда, банальная история?
— Нет, — покачал он головой. — Просто странно, почему мы не встретились… Наше училище рядом с консерваторией…
— Наверное, не надо было…
— Всему свое время, — грустно усмехнулся он. — Но почему ты не осталась в Москве?
— Я не поступила бы, — пожала она плечами. — Не такой уж огромный талант… А тут была тетя. Тетя работала в «консерве» и всех знала… Потом тетя умерла, оставив мне квартиру. Да и работу я здесь нашла быстрее… И потом — я же надеялась, что он хотя бы заинтересуется ребенком. Но нет. Ему это было… Знаешь, если уж человек решил, что он гений, это не исправить.
Он рассмеялся.
— Нет, в самом деле… Он, может, и на самом деле был не без этой Божьей искры, но…
— Ты о нем что-нибудь знаешь?
— Ничего. Никогда не видела с тех пор… Только имя на афишах, но мне не хочется идти на концерт. Наверняка он старый. Лысый. Скрюченный… Нет уж, пусть остается таким вот розовощеким, кудрявеньким, молодым…
— А Надя? Она-то ходит?
— Нет. Я почему-то все время нахожусь под впечатлением нашего последнего с ним разговора. «Нет ничего важнее музыки…» И мне обидно. Потому что для меня-то Надя оказалась важнее. Может быть, я просто не такая гениальная, возвышенная? Или я не могла себе этого позволить? Потому что это был мой удел — сопли, разбитые коленки, испачканные чернилами пальцы. А его — сплошное парение в горних высотах…
— Иногда-то он спускался, — хмыкнул Саша. — Чтобы оставить после себя более реальный след, чем химерические звуки.
Она рассмеялась.
— Но хватит о нем… Ты ничего не рассказываешь о себе. О своей дочери. Жене.
— У меня нет жены, — развел он руками. — Я отец-одиночка… И мне еще больше не хочется ворошить прошлое, чем тебе…
— Она… умерла?
— Нет, — пожал он плечами.
— Она такой плохой человек?
— Бог ей судья…
Он ушел в себя, только грусть оставил Кате и боль, но дальше говорить не захотел.
— Ты… — Она осеклась, не закончив фразу. Ей сейчас более всего хотелось бы узнать его историю, но это недостойное любопытство, сказала она себе.
Если человек хочет, он рассказывает об этом сам. Без принуждения…
Вокруг плавал табачный дым, и запахи чужих духов, перемешавшись, заставляли Катину голову кружиться. Как бы сказала Надя? Надя бы сказала: «Крышу срывает». Катя усмехнулась — и в самом деле как в старой песенке: «Куда ты плывешь, крыша моя…»
Все было странным и терпким — эта встреча и это кафе с дурными запахами, слишком активными и навязчивыми. Словно и не с Катей все происходило.
Певица на сцене громко завопила в микрофон: «Я поняла, что я люблю, я поняла…»
Это не было похоже на музыку. Но…
Катя покраснела невольно, украдкой бросив на Сашу взгляд.
Чуть прикрытые ресницами глаза. Испытующий взгляд ей навстречу. Полуулыбка на губах… «А ты поняла?»
«Я поняла, что я люблю, я поняла… Бог ты мой, это же кошмарный текст, это пошло — неужели это все меня касается?»
Катя знала, что это не музыка. Это правда…
Крыша окончательно уплыла в неведомые города и страны, на остров Бальнео или вообще решила побродить среди истуканов на Пасхи…
Такие ощущения Катя никогда не испытывала, даже в юности своей глупой… Словно кто-то еще живет в груди, и там бабочка трепещет, на огонь прилетевшая… А еще почему-то думаешь, что вот бы так всю жизнь просидеть друг с другом, глядя в глаза прямо — и не опуская глаз никогда, зная: он все поймет в тебе и примет.
