Анна не выносила это мельтешение и снование множества людей, иногда даже физически ощущая, как ей плохо. В принципе, надо было относиться к этому философски, поскольку ей ведь тоже нужны продукты и, желательно, подешевле.
Сразу же вспомнился вчерашний разговор на лестнице, а следом — странное видение мальчишеской фигуры под балконом, и даже как будто стало легче…
Она купила кофе, сигареты, еще какую-то рыбу и уже собиралась на трамвай, как вдруг оказалась стиснутой с нескольких сторон — и удивилась почему. Она даже чуть не выругалась, повинуясь воле толпы, но вовремя удержалась — ну да, это глупо, стискивать ее, когда вокруг полно места, но почему она-то должна поддаваться этому всеобщему раздражению друг другом?
Выбравшись из вертепа, она остановилась, чтобы вздохнуть наконец-то свободно и спокойно. Вспомнила, что надо еще все-таки купить масла, полезла в сумку и…
Кошелька там не было. Сумка было бессовестно раскрыта и усмехалась ей навстречу — нет тут твоих последних двухсот рублей…
Вот…
Она снова остановила себя, хотя раздражение уже с боевой готовностью облеклось в словесную форму да так и рвалось с языка. Теперь ей стало понятно, почему ее так стиснули, и — слава богу — хоть сумка цела осталась. Она слышала, что их режут.
— Останешься без масла, — проворчала она. — Хорошо, что сигареты не сперли… И кофе. Кстати, их даже жаль. Так суетиться из-за жалкой суммы…
Она невесело засмеялась и пошла к трамваю. Впрочем, какой трамвай? Денег-то нет… Объяснять кондуктору, что ее только что ограбили?
— Ничего, пешком дойду, одна остановка всего…
Она мрачно посмотрела на подъехавший трамвай, подумав при этом, что, если бы деньги были, трамвая пришлось бы ждать час, не меньше… А тут, как назло, вот он, приехал… Развернулась и пошла вдоль дороги. Лучше уж она сквером тогда прогуляется. Подышит теплым воздухом и окунется в золото листьев…
Машина остановилась, как раз когда она уже подошла к скверу. Рядом с ней.
«Еще этого не хватало, — возмущенно подумала Анна. — Мало мне неприятностей на сегодняшний день…»
— Девушка, вы бы обернулись…
Она отмахнулась, продолжая идти, только шаг убыстрила…
— Сударыня!
«Что за назойливый тип?»
— Эй… Сударыня, обернитесь! Мышонок, ты меня слышишь?
Она остановилась как вкопанная, медленно обернулась.
Она увидела круглое лицо в окошке и сначала не поняла, кто это. Только очки напомнили ей Майка. Ну да, конечно… Майк. В дорогой машине… Она никак не могла научиться определять их «породу».
— Садись, — распахнул он дверцу. — Довезу тебя… Ты домой?
Она села.
— Как поживаешь, Мышонок?
— Нормально, — сказала она. — Вчера Бейз приходил…
— А, батюшка наш… Я думал, он по барышням не ходит.
— Майк, прекрати ёрничать… Я же не пристаю к тебе с твоей мафией…
— Ага, настучал уже… А где у нас не мафия-то? Если подумать, то государство самая главная мафия и есть. Даже по определению… А я, дружок, просто пытаюсь охранять таких вот дурочек от этого самого государства и от разных уродов. Кстати, чего ты пешком? Прогуляться решила?
— Нет, — проговорила Анна. — Кошелек увели… На твоем родном участке…
— Право, это не я… Я ворую по-крупному. И не у тебя…
— Спасибо… Ты настоящий друг. Как-то легче стало дышать.
— Мышонок, может, прекратим это? Я страшно рад тебя видеть… Сколько, кстати, в кошельке-то было? Рублей двести?
— И как ты догадался?
— По твоим глазам, — парировал он. — Вряд ли у тебя больше водится…
Он порылся в кармане и достал деньги.
— Вот. Возмещаю… Раз украдено на вверенном мне участке, я обязан тебе возместить…
— Да пошел ты…
— Экие вы, православные, матерщинники… Что батюшка наш, что ты… Право, как можно… Чуть что — сквернословите. А как же Бог? Я в семинариях не обучался, а говорю правильным русским языком…
— С примесью грузинского, — фыркнула Анна.
— А Гоги тут при чем? Если б не Гоги, тут такая братва бы развлекалась! Хоть и русские пацаны, а тошнее не бывает. Ты, Мышь, просто забыла, какое тут царило бурное веселье еще два года назад. Водку в память убиенного братана-бандюгана давно пить на остановках не принуждали?
— Я промолчу…
— А я — я обойдусь… Как видишь, помню Вийона. Они подъехали к ее дому.
— Чай ты меня пить не позовешь… Она посмотрела на него и рассмеялась.
— Да позову, — сказала она. — Куда я денусь? У меня второй день не квартира, а «площадь Дам»…
Он грустно улыбнулся.
— Тогда тем более… На «площадь» я являлся без приглашения. Теперь некуда. Только к тебе…
Он вылез из машины, запер ее.
— А жрать-то у тебя есть?
— Макароны, — кивнула Анна, давясь смехом.
— Так… Макароны. Сама их ешь. У меня и так лишние килограммы… Сейчас я приду. Ставь чайник…
— Да как же тебя одного отпускать? — поинтересовалась Анна. — Тебя же застрелят…
— Да брось, — рассмеялся он, похлопав себя по нагрудному карману. — Как захотят, так и расхотят. Я сам их раньше…
И хотя они шутили, Анне на минуту стало больно и страшно. Она вспомнила его таким, каким увидела первый раз. Тонким, хрупким мальчиком со светлыми мечтательными глазами. Вечно читающим… «Что они с нами сделали, — подумала она, глядя ему вслед. — Что они с нами сделали, Господи? С теми, кем мы были? Почему они это сделали, Господи?» По-че-му?!
* * *
— Так что пятая оказалась такая же, — рассказывал Майк спустя час. — У меня даже возникло подозрение, что баб все-таки выпускают конвейером… Мозги вкладывают строго по реестру… Чтоб одинаково мыслили…
— Я, значит, тоже с конвейера? — рассмеялась Анна.
— Нет, ты-то при чем? Я ж о бабах…
— Ну.
— Ты не баба, — сурово ответил он. — Ты — сон. О чем-то большем… В общем, Мышь, я после пятого опуса решил, что хватит в моей жизни прочных семейных отношений. Я же не ученый, чтобы без конца экспериментировать… И не кролик подопытный, чтобы меня по одной дуге туда-сюда водили… Знаешь, о чем они, горемыки, мечтают? Наборчик так себе… Дом — полная чаша. Потом тихий муж, твердо знающий, что на свет Божий родился с одной целью — обеспечить ей этот самый дом и сделать так, чтобы все подруги тащились, завидовали и трепетали… А если они заметят на горизонте что-то, что им покажется лучше, чем у тебя, — ох, мамочки… Сразу начинают — показ частей тела, пронзительные взгляды… И ведь на хрена им все это надо-то? Да просто так себе доказывают… Мол, я-то лучше, неужели не видишь? Мышь, кончай смеяться над чужой бедой!
