Она открыла дверь сразу, будто стояла в прихожей и ждала звонка. За тринадцать лет обстановка в квартире сменилась, что неудивительно, да и Вилена изменилась, на первый взгляд совсем немного и в то же время – весьма заметно. Во-первых, она чуть-чуть осветлила волосы, превратив их из каштановых в рыжеватые, но все такой же вьющейся гривой они рассыпались по плечам. Чуть больше косметики, чуть больше морщинок у глаз и складочка на переносице. Это складочка появилась в девяносто первом. Она училась в ординатуре. Август девяносто первого – двадцатое. Один из врачей в конференц-зале подстанции перед утренней конференцией развесил самодельный лозунг: «ДОЛОЙ ГКЧП!» Герман приказал снять. Врач отказался, в ярости крича и обзывая зведующего коммунистическим прихвостнем и жидомасоном. Тогда Герман сам влез на стул и снял полотнище, спокойно объясняя, что мы – медики, политика не наше дело. И если доктору хочется помитинговать, то пусть он едет к Белому дому и там митингует сколько угодно. Врач забрал плакат и убежал на улицу. Ничего не подозревающий Герман провел пятиминутку, отпустил медиков – кого домой, кого работать – и ушел к себе в кабинет. Минут через десять туда же вошел взбешенный доктор и со словами «Вот тебе!» воткнул в грудь заведующего автомобильную отвертку и вышел довольный собой. Герман вышел следом, спустился осторожно, стараясь сильно не дышать на первый этаж, вошел в диспетчерскую. Увидев пластмассовую рукоятку, торчащую из груди, и кровь меж пальцев, диспетчеры выкрикнули реанимационную бригаду, благо она сидела в тот момент на подстанции, и Германа помчали в ближайшую больницу, но не довезли. Доктора посадили. Но человека не вернешь. Через два года Ольга Яковлевна уехала в Израиль. Поселилась в Хайфе, пишет письма, звонит.
Вилечка повела в большую комнату, стол накрыт, я вручил астры, конфеты и мармелад. Она приняла пакетик, улыбнулась:
– Ты помнишь?
– Конечно. Я тебя стажировал, мы заехали в булочную, и ты купила такой же мармелад, он был весь зеленый, а ты сказала – я люблю этих лягушков. – Я тоже улыбнулся, она тогда любила коверкать слова, по-детски.
– А еще что помнишь?
Я ничего не забыл. Она что – играет? Намеки.
– Я все помню, Вилечка. И нашу последнюю встречу. Не прошлогоднюю, а тогда весной восемьдесят пятого, на твой день рождения.
Я ей привез духи «Нина Риччи» с целующимися голубками на крышечках в подарок. В доме был Виктор, и я тогда понял – мне здесь не светит. Вилечка приняла подарок довольно сдержанно, но пощелкала язычком для приличия: в те годы такие духи были редкостью. Но по ее глазам было видно: я – третий лишний! На Носова я не смотрел, он же меня терпел. Месяц назад он на подстанции в столовой тихо процедил: тебе не светит, не трать время. Я не внял. И видно, зря. Да я тогда кипел, от обиды оделся и, не попрощавшись, ушел. На кого я обиделся? На Витю, на Вилечку? Не знаю. Наверное, на свою судьбу. Зачем она сейчас вытягивает из меня эти воспоминания?
Мы поужинали и пили чай с конфетами и мармеладом. Виктор Викторович допил свой и, вылезая из-за стола, сказал:
– Спасибо, мам. Я пойду, мне надо уроки доделать.
– Иди, конечно. – Вилечка проводила его взглядом, подождала, пока закроется дверь в детскую. – Он меня порой пугает.
– Чем же?
– Слишком взрослый. Двенадцатилетние мальчишки себя так не ведут.
– Как «так»?
Вилечка сцепила ручки и, опершись на пальцы подбородком, сказала:
– После смерти отца мама сильно изменилась. Ты ее не знал ведь, но она так замкнулась, и я понимала: она отчего-то винит себя. И бабушка очень неожиданно уехала. Она нам объявила, что улетает, буквально за сутки. Витя пошел в школу. Я уже работала. Я так надеялась, что она нам поможет… хотя бы до конца школы… и вот на тебе, улетела! Но дело не в этом, я подозреваю, что ее отлет спровоцировал один поступок Виктора. – Я вопросительно приподнял брови. – Да, мы не ожидали. Он пришел в воскресенье домой и объявил, что окрестился. Оказывается, он уже давно собирался это сделать. Мы думали, что Витя гуляет на улице, а он ездил в храм. В тот день он принес икону и поставил на книжный шкаф в своей комнате. Бабушка Оля очень изменилась с того дня. Сильно охладела и к маме, и ко мне, и к Вите.
– Сколько ж ему было?
– Девять лет, десятый.
– Сколько?! – Я удивился.
– Ты понял. – Вилечка не стала повторять. – Зайди к нему в комнату.
Я не решился. Она настойчиво повторила:
– Загляни.
– Да ладно, парень занимается. Не стоит мешать. Я верю.
– Я понимаю, что веришь, но этого мало. Это надо видеть!
Я послушно пошел к комнате Виктора. Здесь было необыкновенно. Это не мальчишеская комната с разбросанными книгами, радиодеталями или спортивными снарядами, это келья. Огромный иконостас, мерцающая лампада и тонкий запах ладана и еще чего-то неуловимого, нежного… На той же стене с иконостасом, над письменным столом в рамке увеличенная черно-белая фотография Вити Носова в халате с ящиком в руке и фонендоскопом на шее на фоне скоропомощного рафика.
Витя-младший поднял на меня глаза, оторвался от тетради. Перехватив мой взгляд, спросил:
– Дядя Андрей, а вы хорошо знали моего папу? Я читал вашу рукопись.
– Мама дала?
– Я спросил, она разрешила.
– Неплохо знал, мы порой с ним вместе работали, до появления на подстанции твоей мамы.
– А потом?
– Потом – редко.
– Вы с ним дружили?
– Да как сказать… – Парень задавал вопросы не в бровь, а в глаз… – Опять же до прихода твоей мамы.
Виктор Викторович повернулся к столу, проговорил:
– Значит, папа у вас ее отбил?
Я чуть не рассмеялся. А ведь и вправду – отбил. Я так и сказал:
– Отбил. А разве можно отбить, если без желания?
– Нет, конечно, – серьезно сказал Носов-младший. – Она его любила.
Да уж, любила. Как дай нам Бог быть так любимыми!..
Я спросил:
– А чем это у тебя так пахнет?
– Не нравится? – спросил он чуть ревниво.
– Отчего же, очень приятно, я один запах узнал – ладан, а вот другой никак не пойму.
– Миро, – довольно сказал Витя, – я сам сначала не знал, а у меня одна икона мироточит.
Вот даже как!
Он встал и показал мне небольшую икону с изображением воина в доспехах. Я такой никогда не видел. По нижнему краю иконы блестели бисерные капельки маслянистого вещества – миро.
– А кто это?
– Святой мученик – Уар, – серьезно объяснил мальчик, – ему можно молиться за некрещеных. Я за папу молюсь, и за бабу Олю, и за маму.
От этих слов у меня перехватило горло. Мальчик. Милый Витя, Виктор Викторович… А как же детство? Беготня и игры, приключения и фантастика?! За что ты себя так ограничиваешь? Зачем тебе все это? Я не удержался и спросил:
