Герман повесил на грудь играющий приемник и, как заправский турист, закинул рюкзак за спину, расправил лямки и, чуть согнувшись, пошагал дальше под музыку.
Солнышко пробивалось через кроны, щебетали птицы, где-то вдалеке долбил дятел, над головой трещала сорока, а если остановиться и замереть, выключив приемник, то уши сразу наполняются разнообразным звоном, писком, гамом и шорохом.
Озеро показалось внезапно. Лес расступился, огромная ровная поляна. Избушка и шест, врытый в землю, от шеста к избушке натянута веревка с вывешенным для просушки бельем. Динка, увидев Машу, с оглушительным лаем припустила здороваться.
Маша сидела на пеньке у стола и чистила грибы, а Вилечка, придерживая животик рукой, шла им навстречу.
– Мам! Папа приехал! – крикнула она. – И Динка! Маша оставила грибы и побежала навстречу.
Они вместе повисли на шее у Германа. Динка скакала вокруг, и за ее лаем ничего не было слышно. А Герман и радовался и удивлялся. Вилечка вся кругленькая, глазищи горят, щечки хомяковые, загорела. Ходит в шортах на бедрах и в маечке. Маша от Вилечки не отстает, но кажется, похудела немного, совсем чуть-чуть, в самый раз! Он их расцеловал.
– Ну как вы тут? – И, не слушая ответов, сразу сам пожаловался: – А я по вас соскучился очень. Бабушка тревожится.
– Мы тут хорошо, – сказала Вилечка. – Мама грибы собирает, рыбу ловит, а еще у нас тут огород, правда, его свиньи попортили, а еще нам два раза в неделю молоко привозят и хлеб, вот. – Она не давала Марии Ивановне слово вставить.
– Чадо как? – Герман скосил глаза на животик Вилены.
– Нормально, – уклончиво ответила Маша, – как положено на восемь месяцев.
– Толкается, – пожаловалась Вилечка.
– Ты почти к столу, – сказала Маша, – я сейчас грибы дочищу, будем жарить.
Герман протянул свой пакетик:
– Вот еще – почисть!
Вилечка занялась с Динкой. Та скакала вокруг нее и громко лаяла. Потом отбежала к лесу, вернулась с палкой, сунула ее Вилечке в руку – покидай.
Пока Маша чистила грибы, Герман сидел рядом и расспрашивал:
– Ну как оно было?
– Как я и предполагала, – негромко отвечала Маша. – Еще в прошлом году Вилечка подарила фотографию Виктору. А тот ее потерял. Как она оказалась у Людки, не знаю, но это не важно. – Герман слушал внимательно. – А потом, в марте, Людка приехала и навела порчу на Вилечку.
Герман поперхнулся:
– Но зачем?
– Ты не понимаешь. Сколько я себя помню, она мне страшно завидовала, хотя за что? У нее мать жива была. Но больше всего ее точила зависть, что я за тебя замуж вышла. Все эти годы она копила злость.
– Как же так можно? – Герман был поражен. – Вы же сестры! А ненависть, как к чужой.
Маша усмехнулась:
– Ты не прав! Самые страшные и непримиримые войны, как правило, между родственниками. Ты представить не можешь, сколько ненависти у моих родственничков накопилось. – Она рассказала, как сняла порчу с Вилечки и что это стоило тетке Евдокии глаза. Как Людка начала гадить соседней деревне, пытаясь поднять ее против Маши с Вилечкой, но сейчас не прошлый век, народ пограмотней чуток, и Маше удалось все нагаженное Людкой исправить. Герман вспомнил слова Воробьева. Вот, значит, как Маша спасла колхоз. А потом история с кабанами. Угадать, почему вдруг стадо приперлось, Маша не могла, но на всякий случай обвела вокруг избушки круг ивовым прутиком и набормотала заговор стены, от которого не только кабаны бежали подальше, но и мыши, и комары, и слепни, и даже рыба отошла. Приходилось теперь метров за двести уходить по берегу донки закидывать.
Маша копнула на огороде пару кустиков, помыла молоденькой картошки, повесила вариться в котелке над костром. В избушке на буржуйке шкварчали в сковородке грибы. Герман разобрал рюкзак, сказал:
– Остальное вечером Васька привезет.
– О! Ты с Воробьевым познакомился? – догадалась Маша. – Ну, как он тебе?
– Нормально, – ответил Герман. – Правильный мужик.
– Да, на редкость порядочный человек, – серьезно подтвердила Маша.
Герман вытащил из рюкзака палатку:
– Натянем?
– А зачем? Нам что, в избушке места мало?
– Честно? Маловато будет!
Они растянули маленькую двухместную палатку, потом сходили наломали лапника, постелили под палатку, а Герман ртом накачал матрац, отдышался и сказал:
– Все мое ношу с собой – omnia mea mecum porto! – добавил по-латыни. – Я тут буду… – Он обнял Машу, притянул к себе за талию, заглянув в глаза, спросил, понижая голос: – Придешь?
– Обязательно!
Вилечка, вернувшись с Динкой от леса, так и застала их обнимавшимися у палатки.
– Мам, пап, грибы сгорят!
Не сгорели.
Ночью в палатке Герман сказал:
– У тебя шершавые руки. Я отвык.
– Так ведь все на мне, и дрова и огород. Кстати, ты скажи Виленке, чтоб она бандаж носила, а то хорохорится, а потом будет мучиться с растяжками.
– А что, не хочет?
– Не понимаю, стыдится чего-то. А с голым пузом бегать не стыдится.
Герман покрутился, устраиваясь поудобнее, после московской постели надувной матрац на лапнике – это далеко не перина. Маша умостилась на волосатом плече. Луна светила сквозь палаточный брезент и щели в клапане, шерсть на груди Германа серебрилась.
– А ты поседел, – сказала Маша, пальцем шевеля волосы на его груди.
– Как тут не поседеешь, столько забот?!
Полог откинулся, и внутрь влезла Динкина голова, лизнула Германа в босую пятку. Герман хихикнул, дернул ногой.
– Уйди, животное! Что ты делаешь?!
– Кто там? – спросила Маша.
– Ну кто может быть? Псина наша. От большой любви пятки щекочет. Уйди, кому сказал!
Динка улезла на улицу. Долго ходила кругами вокруг палатки, топталась, шумно нюхала воздух, потом, найдя траву помягче, упала, вздохнув.
Они проснулись оттого, что Вилечка сидела в ногах на корточках и, как маленькая девочка, теребила Машу.
– Мам, пойдем со мной.
– А что случилось?
– Мне страшно.
– Боже мой! Ну пойдем.
Маша оставила полусонного Германа и ушла в избушку. Край неба над лесом еле заметно поголубел.
Со дня приезда Германа установилась жара и безветрие. По радио мрачно обещали сухую жаркую погоду. Спасало озеро. Маша рассказала, что оно невероятно глубокое, а со дна бьют холодные ключи, и даже в самую жаркую погоду от озера веет прохладой. Герман с Вилечкой рванули было искупаться, но Маша настрого им запретила:
