А потом она съехалась с матерью, а свой дом продала, поселились в куликовском, наискосок от Марфы. Жили от пенсии до пенсии, Людка на ферме работала, кормами заведовала, да и про себя не забывала. Скотину все держали, но не все могли первосортным комбикормом откармливать. Жили не бедно, но как-то убого, безрадостно. Вечерами с матерью все обсуждали жизнь свою непутевую. И все беды свои валили на Машу. Она – змея подколодная! Сама в городе живет, в столице. Как сыр в масле катается. В больнице работает да дочку растит, а мы тут словно рыба об лед бьемся, а счастья нет. Пока бабушка Марфа жива была, они еще не очень лютовали, вот как похоронила Маша свою воспитательницу, тут и развязались у них руки.
Однажды так Людку зависть допекла, что она не вытерпела и в начале августа восемьдесят пятого на почте разузнала, на какой адрес Марфа телеграммы отправляла, и поехала в Москву своими глазами убедиться, на Машу поглядеть.
Целый день ходила вокруг дома Стахисов. Сидела на детской площадке да на окна их смотрела. И не зря сидела. Увидела, как дочка Машкина, Вилена – дали ж имя, черти нерусские, – с каким-то парнем вышла из подъезда и, держась за руки, пошла в сторону станции метро.
Людмила преследовала их весь день, словно заправский филер. Ни разу она не попалась им на глаза, но и не выпускала их ни на минуту из виду. Только в кино она за парочкой не пошла, а с упорством навозного жука прождала у кинотеатра и снова пошла позади после окончания сеанса. Тяжкий труд и старание ее были вознаграждены. Вернувшись к их дому, парень проводил Вилену, поцеловав на прощание в подъезде, а сам двинул в сторону автобусной остановки. Людмила пошла за ним, сама еще не зная зачем. И вдруг увидела в сумерках, что из заднего кармана джинсов вывалился на асфальт какой-то темный плоский предмет. Людка подождала, пока автобус отъедет, и коршуном налетела на эту вещицу. Награда! За все. В ее руках был старый кожаный бумажник, в котором и было-то всего три рубля денег и небольшая фотография Вилены. «Ну теперь мы посмотрим, кто кого! – думала Людка, направляясь к Казанскому вокзалу. – Мне бы только переночевать, а утром первой же электричкой – домой!»
Знать всего этого ни Маша, ни кто-либо другой не мог.
Стемнело. Мария Ивановна вышла на улицу и быстро пошла по грунтовой дороге в сторону кладбища.
За два года ничего не изменилось. Тропинка, освещаемая полной луной, вела ее в сторону от дороги. Фонари остались далеко за спиной, а затем и вовсе исчезли за небольшой березовой рощицей вперемежку с кустами сирени и вишенником. Маша по памяти прошла за ограду старого погоста и, уверенно двигаясь между крестами и оградками, вышла к просевшей бабушкиной могилке. Косые тени ложились от крестов на два холмика. В одном – отец с матерью, в другом – бабушка.
Маша присела на скамейку у могил. Что в душе творится? Как быть? Как отвести беду, что давно грозила, да вот и пришла? Маша знала, что Людка, ее двоюродная сестра по отцовской линии, завидует лютой завистью. Ей вспомнились последние слова тетки Евдокии: «А я тебя предупреждала, когда ты за своего выходила!» А что она предупреждала? Маша впервые привезла Германа в свою деревню в августе шестьдесят третьего. После распределения ее направили в районную больницу в селе Ижевском, где второй год работал похожий на молодого Карла Маркса Герман Стахис. Молоденькая Маша, придя в отделение, боялась его. Герман был суров и почему-то все время обращался к Маше. Как потом оказалось, это было поведение мальчишки, дергающего понравившуюся девчонку за косу. Ну как догадаешься, что доктор от большой любви посылает тебя ставить клизму? Он никогда не ругал сестер лично, особенно в присутствии больных, а зайдя в кабинет старшей сестры, выговаривал ей либо в ее присутствии. Вот уж кого девочки боялись пуще огня! Старшая сестра была старшей во всех смыслах. Огромная, крепкая, с командирским голосом, она была похожа на известную в те годы актрису Телегину. Глядя на нее, на ум сразу приходили лермонтовские строчки: «Полковник наш рожден был хватом, слуга царю, отец солдатам…» Так и она была и полковником и матерью своим сестрам. И поругает, и пожалеет, и защитит от неправедного гнева врачей. Отделение мылось непрерывно, санитарки трудились не покладая рук, струганое хозяйственное мыло, каустик да хлорка… У девочек порой глаза слезились, но старшая приговаривала: «Хлорка пахнет свежестью и чистотой! А чистота – залог здоровья!» Маша однажды пожаловалась старшей сестре, что Герман Исаевич ее использует чаще остальных сестер. «Любит он тебя! – сказала старшая. – Это и слепому видно».
Да уж, браки свершаются на небесах, подумала Маша. Луна ныряла в облака, и тьма окружала маленькое сельское кладбище. Как же ей не хватало бабушки! В том, что в болезни и порче Вилены повинны ее сестра с теткой, она не сомневалась. И сегодня ночью должно было решиться главное. Ей предстояло идти в атаку. Навести порчу Людка должна была через какой-то предмет, а вот какой?
Было у нее одно подозрение, но уж больно невероятно казалось подобное совпадение!
Всякий раз, как Маша пыталась заставить Вилечку вспомнить тот момент, когда она второй раз впала в ступор, ничего не получалось. Вилечка кричала, держась за голову: «Мама, не надо! Мама, не надо!» А потом замыкалась на сутки-двое. Маша все пыталась найти хоть маленькую зацепочку. Перетряхнула все вещи Вилены, белье, бижутерию, заколки и резиночки. Все на месте. Сомневаясь в себе, Маша перелистала фотоальбом. Все фотографии на месте, но была часть карточек, просто лежащая между страницами, и вот тут уже никаких гарантий нет, что одной не хватает. Маша снова приступала к Вилене, пытаясь хоть на минутку снять блок в сознании. Вилечка повторяла как пономарь: все нормально, нормально.
– Ты давала кому-нибудь свою фотографию?
– Все нормально. – Казалось, Вилечка хотела бы сказать, но что-то складывало ее губы и заставляло произносить одну и ту же фразу.
– Ну хорошо. – Маша подумала и предложила: – Давай так, если я не угадаю, ты будешь говорить «все нормально», а если угадаю – «нормально все». Ты кому-нибудь давала свою фотографию?
Вилечка встревожилась и быстро-быстро заговорила:
– Всенормальновсенормально. – Постепенно у нее стало выходить: – Нормально все, нормально все.
– Так, – удовлетворенно сказала Мария Ивановна. – Подруге?
– Все нормально, – сказала Вилечка.
– Понятно. Это был чужой человек?
– Все нормально.
– Близкий?
– Все нормально.
– Родной?
– Нормально все.
– Хм… – Маша задумалась. Кому бы это? Совершенно интуитивно она спросила: – Виктору?
– Нормально все.
Ну, теперь кое-что ясно. Но кому ее мог отдать Виктор? Вопрос. Маловероятно, чтобы он отдал, – вероятнее всего, украли или потерял. «Ах, Витя, Витя… Я ж как чувствовала. А почему как? Чувствовала».
Ближе к маю Маша решила: надо ехать в деревню. Что-то подсказывало ей, что там хотя и Людка с теткой Евдокией ближе, но там и бабушка, и родители, и стены маленького домика, что защитят надежнее, чем московская квартира. Да и маленькая ниточка тянулась в сторону Рязанской области, и теперь все стало на свои места. Оставалось непонятно, как и когда фотокарточка Вилечки попала к Людмиле, но это уже не важно. Сам Виктор отдать не мог. Это очевидно, а остальное не важно.
